— Я стара, скоро Господь призовет меня…
— И что же? — спросила Фауста.
— А холст-то дорог… вот и приходится все делать самой…
— Что делать?
— Пряду себе саван, надо же в последний путь отправиться как положено, — просто сказала крестьянка.
Фауста была потрясена, а старуха даже не поняла, чему так удивилась ее гостья.
— Вам спасибо, благодетельница наша, — продолжала крестьянка, — вы мне тогда дали несколько золотых, я смогла купить хорошего льна, да еще хватило денег, чтобы мессу заказать на помин души. А из остатков льна сделаю пеленки, моей дочке скоро рожать…
Для старой крестьянки рождение и смерть были взаимосвязаны: из остатков савана она собиралась кроить пеленки.
— Я заплачу еще, — сказала Фауста. — Обеспечу и вам спокойную старость, и вашему внуку безбедное житье…
— Да благословит вас Пресвятая Дева!
— Аминь! — заключила Фауста. — Но скажите, матушка, вы сделали то, о чем я вас просила?
— Конечно, благодетельница. Как вы нам и велели, мой сын от цыганки не отходит ни на шаг… следит за ней, конечно, незаметно…
— Она пыталась куда-нибудь убежать?
— Нет, все бродит вокруг святой обители, но в монастырь — ни ногой… Есть захочет — приходит к нам. Является обычно ночью. Мы для нее и постель на сеновале устроили… Сами понимаете, нам, христианам, не пристало якшаться с еретичкой, так что в дом мы ее не допускаем.
И старуха суеверно перекрестилась.
— Не волнуйтесь, матушка, — ответила Фауста. — Вот, держите за ваши труды.
— Спасибо, благодетельница! — воскликнула крестьянка, жадно схватив несколько золотых экю, что протянула ей гостья.
— А где сейчас цыганка?
Женщина пожала плечами:
— Ушла куда-то едва развиднелось. Она бродит туда-сюда, то поднимется на холм, то спустится. Часто стоит вон у того большого черного креста, вы, наверное, его заметили, как сюда шли. А чаще всего ходит вокруг монастыря…
— А внутрь, говорите, войти не пытается?
— Нет, во всяком случае я ни разу не видела, благодетельница…
— Хорошо, матушка. Пошлите кого-нибудь за вашим сыном.
Крестьянка заперла в комод золотые, что подарила Фауста, и крикнула мальчишку, бегавшего во дворе. Через двадцать минут появился сын крестьянки. Он стоял на пороге, мял в руках шапку и ожидал приказаний благородной дамы.
— Где цыганка? — спросила Фауста.
— Там! — и молодой человек показал рукой в сторону монастыря.
— Проводи меня к ней.
Крестьянин поклонился, и они с Фаустой вышли из домика. Обогнув монастырскую стену, они оказались возле знакомого читателю пролома. Тут Фауста и заметил Саизуму: та сидела на камне у огорода, устремив взгляд прямо перед собой.
— Ты можешь идти! — сказала Фауста крестьянину, и он поспешил скрыться.
Фауста прошла через пролом и остановилась около цыганки, которая, казалось, не заметила ее появления. Принцесса наклонилась к Саизуме и полным сострадания голосом произнесла:
— Бедная женщина… несчастная мать…
Саизума перевела взор на Фаусту, и в нем мелькнула искорка узнавания. Все же у цыганки сохранились какие-то остатки разума. Она видела Фаусту всего один раз, у настоятельницы Клодины де Бовилье. С тех пор прошло немало времени, да и одета Фауста нынче была иначе, однако же Саизума вспомнила ее.
— Это вы, — враждебно сказала цыганка, — помню, вы говорили мне о епископе.
Фауста в удивлении отшатнулась, ибо не предполагала, что безумная безумна не всегда, но затем вновь обратилась к цыганке:
— Леонора де Монтегю, я действительно разговаривала с вами о епископе. Это я отвела вас к нему, в тот дом… но я думала, вы еще любите епископа…
— Епископ умер, — глухо произнесла Саизума. — Как я могу любить мертвого?.. А потом, любить епископа — тяжкий грех.