Пьер Черный Баран показал библию, отпечатанную в Кельне, которую можно было переворачивать, вставляя между страницами ключ и повторяя евангелие от Иоанна: «In principio erat verbum».2
Капитан показал нам табакерку с двойным дном, секретная пружинка которой открывала искусно нарисованную картинку. Каждый рассматривал ее, толкая соседа локтем, подмигивая и отпуская острое словцо.
Мак-Гроу — хирург и, конечно, самый образованный среди нас — показал нам миниатюру, изображавшую портрет молодой девушки, держащей на руках собачку с светлыми и беспокойными глазами, похожими на овечьи глаза в темноте.
Мы все смотрели на этот милый портрет, и хотя картинка на табакерке еще была перед нами, мы не нашли ни одного слова, для того, чтобы запятнать невинность прекрасного девического лица.
— Вот, сказал Мак-Гроу, склоняясь над портретом, — каждый из нас когда-то знал такую же девушку. Ни более прекрасную, ни менее непорочную. Такой была девушка, которую мы все знали. Это изображение уводит многих в далекое прошлое.
— Дай твою картинку, — сказал Нантез.
Мак-Гроу протянул ему овальную миниатюру, а Нантез вздохнул:
— Это правда, черт возьми! И знаете, я мог бы дать имя этому ангелу, — пятнадцать лет назад, в Нанте, я называл эту юную особу Жанной-Марией. Жанна-Мария — знакомое имя.
Нантез передал портрет Тому Скинсу, и Том Скинс расплылся в улыбке, сделавшей его неузнаваемым.
— Роза или Мэри, — я мог бы дать два имени этому изображению. Но мед моих воспоминаний вызывает во мне горечь.
Он вытер глаза и передал портрет соседу. И тот тряхнул головою, говоря:
— Такая девушка может называться только Катей.
И мы преобразились. Мы с трудом узнавали себя. Наши лица, разъеденные солью всех морей, растаяли в этой вдруг нахлынувшей нежности.
— Да, — провозгласил Нантез, беря щепотку черного табаку, — этот портрет напоминает мне вещи, о которых я не люблю говорить. Сейчас я вижу себя очень ясно на маленькой улочке моего родного города. Я слышу голоса родной матери и Жанны-Марии. Я, должно быть, был таким же ребенком, как и другие, но черт меня возьми, если я имею какое-нибудь представление о том, как я тогда выглядел. Я хорошо помню Жанну-Марию. В моей памяти эта малютка сливается с цветами, которыми она украшала свое окошко. С тех пор я видел много цветов и женщин — более прекрасных, чем на родине. Назвать их имена? Пусть меня повесят в Карльстоне, если я смогу назвать вам хоть одно имя, одно-единственное имя!
— Нантез таков же, как все мы, — сказал Том Скинс, — мы видели больше, чем позволено человеку, но мы забыли обо всем, кроме маленького имени женщины, слышанного в юности.
Тропическая ночь спускалась над бухтой и над «Утренней Звездой», снасти которой чернели в пурпурных сумерках. Великая нежность захлестнула нас, и мы отдались течению реки воспоминаний. Нантез сплюнул сердито, но было ясно, что ему хочется плакать. Внезапно Мак-Гроу, откашлявшись, чтобы придать голосу больше твердости, спросил:
— Если бы вам сказали: «Вы все возвратитесь к началу вашей жизни и снова будете выбирать свой путь, зная все то, что вы знаете»… Что бы вы сделали?
— Мы все разом вскочили, и Нантез, отвечая за всех, поднял руку к небу:
— Мы сделались бы корсарами, рыцарями счастья, черт побери!
— Правильно, — сказал Мак-Гроу.
И бросил портрет в прозрачную воду залива.
VIII
Когда мы, под голландским флагом, прибыли в Вера-Круз, надеясь сговориться здесь с испанцами, мы увидели, что на всех кораблях, стоявших на рейде, подняты желтые флаги. Над городом веяло таинственное и смрадное дыхание смерти.
Жорж Мэри, Ансельм, Питти и Пьер Черный Баран настаивали на том, чтобы повернуть назад и с попутным ветром скрыться от ненасытной чумы. Другие же, в том числе Мак-Гроу, предлагали сойти на берег, доказывая, что можно будет легко обделать дела среди всеобщего отчаяния. Они говорили, что знают одного аптекаря, который при случае поможет избежать карантина и обмануть спесивых и тощих альгвазилов.3
Мак-Гроу просил восемь дней, чтобы закончить личные и наши общие дела. Жорж Мэри колебался, но позволил себя уговорить, и «Утренняя Звезда» стала искать якорную стоянку неподалеку от гавани, расцвеченной желтыми флагами, около св. Иоанна Ульмского.
Ночью мы отвязали лодку и отправились — Мак-Гроу, Пью и я.
Темная ночь благоприятствовала нашему вступлению в католический город, по прежним пребываниям знакомый Мак-Гроу до последнего закоулка. Без шума мы причалили к подножию высокого мрачного строения, в котором помещался, надо полагать, карантин. С трудом мы вытащили нашу лодку на берег и спрятали ее под кучей щебня. На это потребовался целый час. Справившись с этой работой, мы вымыли руки в соленой воде и начали почти ощупью пробираться по улицам богатого города.
Мы блуждали до рассвета; нам удалось избежать встречи со стражей и сбирами Святой Инквизиции, которые размножились в этом городе, словно вороны на недавно засеянном поле.
При свете зари мы нашли правильный путь, и Мак-Гроу вскоре поднял молоток у нового дома в испанском стиле, заботливо огороженного, выстроенного из пористого камня и похожего на глиняный кувшин с чистой водой.
Проделанное в двери оконце приоткрылось на наш зов, и, по правде сказать, не слишком любезный голос приветствовал нас такими словами:
— Что вам надо? Кабак это, что ли, что собаки со всей вселенной приходят сюда искать приюта!..
— Это восхитительно, — сказал Мак-Гроу. — Не распространяйся больше… Я узнаю тебя, Красная Рыба. Ты не изменился, старый плут… Открой дверь своего гостеприимного жилища. Это я, — Мак-Гроу, с моими друзьями, и, клянусь Юпитером, чума не отправит меня к дьяволу, которого я уважаю столько же, сколько и твою милость.
После этой речи, которую мы целиком одобрили, дверь отворилась, и показалось лицо Красной Рыбы, освещенное фонарем и подтверждающее, что владелец был во всех отношениях достоин своего прозвища.
Лицо Красной Рыбы было украшено двумя красными глазками; маленький и тощий нос возвышался над беззубым ртом, короткий подбородок сливался с линией шеи, что придавало человеку — если еще принять во внимание заостренный и лысый череп — вид трески. Цвет его кожи, насколько мы могли рассмотреть при свете фонаря и в первых розовых проблесках зари, был чудесного темно-красного оттенка.
— Войдите и закройте за собой дверь, — сказал Красная Рыба.
Мы последовали за ним. Он провел нас через двор, окруженный с четырех сторон строениями и галереей из резного дерева. Мы поднялись по каменной лестнице, и Красная Рыба, исчезая во тьме, задул свой фонарь и уступил нам дорогу. Тогда Мак-Гроу первым, а за ним и мы — проникли в обширную, странно обставленную комнату, распространявшую запах ада.
— Это, — прошептал Мак-Гроу, — похоже на часовню, воздвигнутую для обеден Черному Повелителю.
Он уселся на скамью, и мы последовали его примеру, выискивая место, куда можно было поставить ноги, посреди горшков с краской и кистей, обмакнутых в облупленные кувшины.
— Ты уже не аптекарь? — спросил Мак-Гроу.
— Нет, — резко ответил Красная Рыба, — теперь я занимаюсь живописью. Зачем вы пришли втроем?
Он подошел ко мне вплотную, взял своей грубой рукой мою руку и нажал пальцем на артерию.
— Берегитесь, — прошептал он.
Затем, повернувшись к Мак-Гроу, он сказал с гневом в голосе:
— Вы уверены, что ее у вас нет? Покажите язык… А глаза… какие они у вас красные!
— Ты бы дал нам выпить, — отвечал Мак-Гроу.
Красная Рыба вышел, что-то бормоча про себя. Мы слышали, как он перебирает во дворе связку ключей.
Не обмениваясь ни одним словом, мы осмотрелись. Пол комнаты был завален обрывками холста, горшками с красками и старыми кистями. В углу выстроились какие-то странные сахарные головы из картона, причем некоторые из них, наполовину закрытые, имели смешной и отталкивающий вид. На стенах были развешаны кресты, покрытые латинскими надписями, громадные наплечники, перечеркнутые крестом св. Андрея, а также украшенные фигурами крылатых демонов, размахивающих трезубцами и извергающих пламя.
Мы все еще продолжали разглядывать развешанные по стенам облачения, по меньшей мере непонятные, сшитые из грубой материи и предназначенные разве только для представлений уличного балагана, когда вошел Красная Рыба с двумя бутылками в руках. Он поставил их на стол, рядом со свечным огарком, несколькими ломтями хлеба и высохшими апельсинными корками.
— Пейте, — сказал он. — Может быть, у вас жар?
Мы наполнили наши стаканы и стакан Красной Рыбы и выпили за его здоровье. В этот момент с улицы послышался протяжный и громкий крик, топот лошадей и внушительное бормотание молящейся толпы.
Мы бросились к закрытым ставнями окнам и увидали религиозную процессию, вид которой привел нас в изумление.