Нагоняет нас верхом молодой бакша[462], который и сказки поет, и поверия знает, и «чертей отчитывает». «Спой, бакша, сказ о Шабистане». Достал он из-за плечей длинный струнный геджак. Поет и едет. Играет. Струны звучат ладно. Как-то забылись сыпучие пески и жаркое солнце. Два лада идут[463]. То осилит высокий лад – не то просит, не то указывает; или загремит низкий лад – утверждает, гремит победою. Потом берется бакша за бубен и наполняет пустыню сменными ритмами. Мы рады, что в последний день [киргизской] земли нас провожает пение и лады бакши-[киргиза]. Завтра уже доедем до улусов калмыцких.
Налево, на севере, приблизился из тумана хребет Тянь-Шаня. За ним калмыки, а дальше – Семиречье. При въезде в Тим – большая древняя ступа и развалины строений. Знамена буддизма. Рассказывают, гора, где Будда принимал посвящение, была вся огненная. Но по молитве благословенного пошел снег, погасил огонь, и теперь вокруг этой горы льды и снега, и трудно найти эту гору до срока.
Тихий теплый вечер. Молочное весеннее небо. Если бы удалось, не заходя в Карашар, пройти на ставку калмыцкого хана и оттуда монастырями и горами на Урумчи. Ждем калмыков. Имеет значение.
26 марта.
Хороший, красивый день. Сперва с севера приблизился хребет Тянь-Шаня. Весь сапфировый и аметистовый. Потом перешли песчаниковую гряду изысканной формации. С холма внизу блеснула синяя горная река. Мощная, полноводная. Пошли по реке. Впереди запертые ворота – таможня, граница калмыцкой земли. Показались первые калмыки. Юрий попробовал на них свой монгольский язык – сговорились. Стоим в лянгаре. Недалеко от Мингесаура (тысяча развалин)[464]. Развалины сопровождены легендой: «Лама видел свет на определенном месте. Копали. Дошли до воды, и там показался водяной змей».
Есть предположения, что на этих местах стоял большой монастырь, где была чаша Будды, исчезнувшая из Пешавара и упоминавшаяся Фа Сянем в Карашаре.
Стоим у реки, около залежей каменного угля. Первый день без пыли – опять горный воздух. Первое дерево в цвету. Улыбнулась земля калмыцкая. Точно обходим ее границы. Ночью – полная луна. За рекою зажглись пастушьи костры.
Мы вспоминаем чаяния калмыков. Вспоминаем, как наш Чунда первый сказал нам о Таин-ламе. Уже потом пришли все сведения о том, что может сделать этот торгоутский предводитель, если он сможет принять то, что ему посылается. А если не примет, тогда прощай надолго, Джунгария[465]. О чем говорить, если чья-то пригоршня дырява…
27 марта.
Переход до Карашара, или Карачара. Скоро ушли горы, и скрылась к югу река. Опять пыльная и голодная степь. Опять проселочная дорога вместо большого китайского пути. На поверхности много горючего сланца. В горах – уголь. В вихре пыли доходим до реки против Карашара. Перевоз на примитивных паромах. Такие переправы бывали на небольших волжских притоках. Пестрая толпа, груды тюков, арбы, ишаки, верблюды, кони. И опять, в самом городе ничего буддистского, все еще [киргизы] и китайцы. Лица калмыков редки. Смышленее лица калмыков и проворнее они.
Встречает С[енкевич], представитель Белианхана. Хвалит калмыков. Предстоит перемена слуг. Наш страховидный Курбан, которого всюду боялись, оказывается очень боязливым. Он боится и китайцев, и калмыков, и дрожит за свои несчастные рупии. [Киргизы], видимо, боятся калмыков и монголов, боятся их подвижности. Придется восполнять убыль [киргизов] в караване калмыками. Как поучительно наблюдать эту народность, могущую войти на страницы истории. Как увлекательно опять углубиться в горы и покинуть пески и пыль. Даже кони встряхиваются, когда подходят к свежей воде и к горам. При виде гор наши тибетцы Церинг и Рамзана начинают прыгать от радости.
Улыбнись, земля калмыцкая. Задуманы сюиты «Ассургина» и «Оровани».
Глава 9. Карашар – Джунгария (1926)
28 марта.
Карашар в переводе значит «черный город». Урумчи китайцы называют Красный Храм (Хунмяоцзы).
На этом пространстве – земли торгоутов и хошутов. Странна судьба калмыков. Народность [рассеяна] самым непонятным образом: в Китайском Синьцзяне олеты занимают Илийский край[466], торгоуты – Карашар, хошуты – Джунгарию. Ойраты – в Монголии, дамсоки – в Тибете. Калмыцкие улусы рассыпаны также по Кавказу, Алтаю, Семиречью, Астрахани, по Дону, около Оренбурга. У священной горы Сабур лежат остатки города калмыцкого царя Айши[467]. В разбросанных юртах начинает шевелиться самосознание…
Словесное состязание между [казахским] беем и калмыком. [Казах] заявляет заносчиво: «У вас нет бога». Калмык тихо говорит: «Если к нам приходит сарт, мы накормим и напоим его, и коня его накормим, и в путь запас дадим. А если калмык придет к сарту, ему не дадут пищу, и коня его оставят голодным. Посуди сам, у кого истинное [учение]? [Казахи] поносят буддистское учение и издеваются над буддистскими изображениями. Но калмыки говорят: „Мы почитаем ваши надписи, а изображений у вас нет, потому что когда были даны первоизображения, то вы были слишком далеко и не могли познать их“».
С буддистами спорить трудно. Знающий учение может столько рассказать об эволюции жизни; скажет о посланцах от Шамбалы, ходящих по земле под разными обликами для помощи людям; без предрассудков будет говорить о новейших социальных движениях, припоминая заветы самого Гаутамы. Если же снять с этих повествований стилизации языка и образов, то мы встречаемся с учением истинного материалистического знания, далеко опередившего свою эпоху.
С[енкевич] хвалит калмыков за твердость слова. «Никаких письменных условий не надо, не то, что сарты, особенно беки и баи».
Встретили несколько красивых карашарских коней. Это именно та порода, которая встречается на старинных миниатюрах и на статуэтках старого Китая. Некоторые ученые считают эту породу исчезнувшей, но вот она перед нами, живая, караковая и твердая на поступь. Хорошо бы России и Америке исследовать эту породу. Завтра едем в ставку калмыцкого хана.
Еще не настал вечер, как наступила новая синьцзянская гадость. Приезжает взволнованный С[енкевич] и передает, что амбань не разрешает идти короткой горной дорогой, а указывает продолжать путь через пески и жар Токсуна, по длинному и скучному тракту. Новое глумление, новое насилие, новое издевательство над художником и человеком. Неужели мы не можем видеть монастырей? Неужели художник должен ездить одними сыпучими песками? Спешим к даотаю.
Старик будто бы болен и не может принять. Секретарь его кричит с балкона, что ехать можно, что амбань устроит все нужное. Едем к амбаню. Его нет дома. Секретарь его говорит, что амбань «боится за большой снег по горной дороге». Мы объясняем, что теперь снега уже нет, что нам не надо идти через высокий Текедаван, что мы пойдем через более низкий Сумундаван[468].
В семь часов обещали принести ответ. Конечно, снег амбаня вовсе не белого цвета. Каждый день способны испортить китайцы; каждый день подобные китайцы способны превратить в тюрьму и пытку. Ждем вечер и готовимся все-таки к отъезду. Пришли торгоуты, вернувшиеся из Кобдо[469].
Пришел [также] хошутский лама. Просит полечить глаза. Принес ценные рассказы. Не сказки, но факты…
Вечером пришел ответ. Принесли его племянник даотая и почтмейстер. Конечно, ответ отрицательный. Несмотря на жару, на духоту и пыль, мы должны длинным путем идти через горячий Токсун. Е. И. заявляет, что она умрет от жары, но китайцы улыбаются и сообщают, что у их генерал-губернатора сердце маленькое.
Составляем телеграмму генерал-губернатору:
«Будьте добры указать магистрату Карашара разрешить экспедиции Рериха следовать в Урумчи горной дорогой. Здоровье Е. И. Рерих не позволяет продолжать путь по знойной песчаной пустыне. Горная дорога гораздо скорее позволит дойти до Урумчи».
До получения ответа мы пойдем в ставку торгоутского хана и в монастырь Шарсюме.
Отвратительно это чувство поднадзорности и насилия. Какая же тут работа, когда за спиной стоит приказ амбаня и когда у генерал-губернатора «сердце маленькое». Испорчено все настроение, и опять сидим в каком-то китайском средневековом застенке.
29 марта.
Встали с зарею. Все наши люди торопятся уйти раньше, чтобы китайцы не успели выдумать новых затруднений. Долго провожает нас С[енкевич]. В широкополой шляпе и в желтом старом френче лихо сидит на иноходце. Точно выехал из ранчо Новой Мексики.
Идем желтой степью. Высокая трава. Солнце палит. На севере – опять славный силуэт гор. Отдельные серые юрты. Стада верблюдов. Наездники в круглых, тибетского покроя шапочках. После девяти потаев доходим до ставки. Базар – чище, чем в [казахских] городах. Белые строения ставки горят на солнце. Стены, дворы, проезды выведены широко. Нас ведут на широкий двор в большую комнату. Белые стены, черная китайская мебель, шкуры медведей. Чаепитие. Приносят карточку от гегена-регента (за малолетством хана) – Добу-дун-цорын-чунбол. Это тот самый перевоплощенец Санген-ламы, о котором упомянуто в сиккимских заметках. Завтра увидим его. Стоять будем на поле за ставкой против гор – отличное ощущение.