Однажды, добиваясь совершенства, он случайно открыл чрезвычайно изумительный, очень тонкий аромат — настоящий язык богов, — который, увы, никто не способен был почувствовать. Он предложил его придворным, но те только посмеялись над ним.
— Это всего лишь вода! — заявляли они, поднося флакон к своим огрубевшим носам. — Ты пошутил, Дакомон? Или свихнулся?
Он тогда захотел сделать подарок жрецам царского наоса, чтобы умащивать по утрам статую бога — ту, которую они мыли, облачали и кормили с восходом солнца. Но и тут его встретили с крайним недоверием.
— Ты смеешься, Дакомон, — сказали они ему. — Это твоя штука ничем не пахнет, и бог будет недоволен.
Архитектор тогда понял, что стал жертвой своего слишком тонкого обоняния. Он изобрел исключительные духи… но «слышать» их мог только он один либо очень искусный парфюмер, не такой, как все. «Неосязаемые» духи, существующие для одного человека!
Он испытывал от этого одновременно и глубокую печаль, и огромную гордость. Шутки ради, а также из тщеславия он постепенно приобрел привычку душиться этим божественным эликсиром, запах которого ускользал от простых смертных, но не мог оставаться не замеченным богами. По своей наивности он воображал, что пользуется особым покровительством богов, потому что знал о воздействии отборных духов. Во все времена боги предпочитали этот способ общения с землей, с людьми. Если нужно было привлечь их внимание, чтобы поговорить с ними, это делалось с помощью благовоний. Только облачко тонкого аромата, поднимающееся к небу, могло установить контакт между двумя мирами. Исчезнут благовония, и общение прекратится. Дакомон гордился тем, что, несомненно, был единственным смертным, запах которого выводил богов из состояния полного безразличия. Это тщеславие его и погубило.
Однажды, когда он находился близко к Анахотепу, обсуждая детали конструкции погребального сооружения, то с удивлением увидел, как номарх морщит нос и к чему-то упорно принюхивается.
— Что это за благовоние? — спросил старик властным и требовательным голосом, заставляющим трепетать весь дворец. — В первый раз встречаю. Оно… оно неописуемо.
Полуприкрыв глаза и напоминая гурмана, учуявшего запах изысканного блюда, Анахотеп нюхал воздух.
Дакомону он был известен как знаток ароматов, но архитектор самодовольно полагал, что его собственный нюх лучше, чем у фараона. Он побледнел, догадываясь, что номарх заставит его дорого заплатить за подобную дерзость.
— Я рассчитывал сделать вам подарок, о господин, — с ходу выдумал он, — но все вокруг считают его бесцветным… и те, которым я давал его понюхать, утверждали, что он не имеет запаха. Я уже начинал подумывать об обонятельной галлюцинации. Вот почему я решил довериться вашему суждению, поскольку боги одарили вас самым лучшим обонянием в Египте.
Хитрый, расчетливый огонек зажегся в глубине зрачков Анахотепа.
— Так ты говоришь, что никто не способен его учуять? — повторил он с понимающим видом. — Никто, кроме тебя… и меня?
— Верно, господин, — выдохнул Дакомон, — но даже я временами не улавливаю его. Вы наверняка оцените его лучше, чем я.
— Мне пришла мысль, которая еще никого не осеняла, — шепнул Анахотеп.
Вот с этого-то все и началось: и слава, и падение Дакомона…
— Господин, — взмолился Ути, теребя архитектора за руку. — Надо уходить, проснись, ты словно лунатик.
Дакомон попытался представить себе жизнь вне дворца. Жизнь беглеца в отравленном воздухе среди подонков общества. Как только закончится содержимое его ящичка с благовониями, он умрет, задохнувшись от вони, — уж это точно.
— Моя шкатулка… — наконец пролепетал он. — Принеси мне сандаловую шкатулку.
— Она слишком тяжела, — запротестовал Ути.