— Please… Пожалюйста… Садитесь…
— Благодарим.
Незваные гости бесцеремонно уселись, и только тогда, окончательно овладев собой, полковник спросил:
— Чем обязан?
— Видите ли, в городе особое положение. Мы беспокоимся, — криво усмехнулся Сегал.
Глаза «товарища» недобро блеснули, и полковник понял, что недооценил этого человека. Вне всякого сомнения, за Иртеньевым была установлена слежка, и ещё неизвестно, как там, в поезде, было истолковано его внезапное бегство.
Новый стук заставил всех повернуться к двери, и появление коридорного с подносом в руках несколько разрядило обстановку. Выставляя на стол то вазочку с красной икрой, то блюдце с желтовато блестевшими завитками масла, слуга подвинул единственный бокал Иртеньеву и поспешил заверить:
— Не извольте беспокоиться… Я сей момент!
Перехватив взгляд коридорного, козлобородый плотоядно облизнул губы и распорядился:
— Любезный, ещё буженины с хреном и сельтерской…
От такой наглости Иртеньев вздрогнул, и до возвращения коридорного в номере царила гнетущая тишина. К счастью, малый оказался расторопным, всё недостающее появилось быстро, и едва услужающий вышел, Сегал глухо сказал:
— Думаю, мистер Томбер, пора вам бросить кривляться и изображать дурацкий акцент…
Полковник вспомнил, что в гостинице он не притворялся, и, выходит, что положение его теперь вообще аховое. Иртеньев подобрался, ожидая, что предпримет Сегал, а тот, ничтоже сумняшеся, выложил на стол браунинг и чуть ли не прошипел:
— А ну, «мистер», как тебя там, давай. Всё, как на духу, не то…
Сегал недоговорил, но Иртеньев уже налился той тихой яростью, которая всегда спасала его в подобных ситуациях, и сейчас лихорадочно решал, положить ли обоих «революционеров» прямо в номере или у него ещё есть возможность найти другой выход.
Похоже, торопиться не стоило, и полковник, глядя прямо в глаза Сегалу, с неприкрыто злой иронией, ответил:
— Мне доводилось сходиться с янычарами в рукопашной, так что можете убрать свою пукалку, я не из пугливых…
— Кто вы? — рука Сегала слегка дёрнулась, но так и осталась на рукояти браунинга.
— Кто?.. — насмешливо поднял брови Иртеньев. — Вряд ли у вас есть право спрашивать, но кое-что скажу. Пятнадцать лет назад я на турецкой фелюге отбыл из Люстдорфа в Стамбул, где, впрочем, меня тоже ждала полиция. Так что пришлось бежать дальше. А если короче, то я один из тех, кто сопровождал караван «Сидигейро»…
— Вы анархист? — Сегал и козлобородый переглянулись.
— Теперь это не имеет значения, так как сейчас я представляю здесь заграничный объединённый центр…
Говоря так, Иртеньев отчаянно блефовал, но пребывание в поезде всё-таки пошло ему на пользу, и сейчас полковник вовсю использовал то, что удалось там услышать в ходе «революционных» бесед и споров.
— Мы можем узнать о ваших задачах? — Сегал наконец-то оставил пистолет в покое и его вопрос прозвучал уже по-другому.
— Да, можете. — Полковник сразу же отметил изменение тона и заговорил увереннее: — Нас очень интересует, почему подавлено восстание на Пресне, почему рухнула Красноярская республика [41] и почему, хотя мы с доктором Русселем буквально мотались по солдатским приютам [42], Владивосток так и не получил помощь…
Сегал и козлобородый ошарашенно молчали, упоминание о докторе Русселе буквально доконало их, и тогда полковник, словно ставя окончательную точку, заключил:
— И не стройте страшных глаз. Я не из охранки. И уж где-где, а там совершенно точно знают ответы на все мои вопросы…
Намёк на неких провокаторов был более чем прозрачен, угроза высказана, и Сегал вкупе с козлобородым враз сникли, тем более что полковник совершенно точно знал: к событиям в Красноярске оба его собеседника причастны напрямую…
* * *Квартира, снятая Иртеньевым, поражала обилием драпировок. Абсолютно все дверные проёмы скрывали бархатные портьеры, до пола свисали плюшевые занавеси, прихваченные снизу кистями, и было ощущение, что вся окрестная пыль собралась в эту тяжёлую, давно не выбивавшуюся ткань. Да и вид из окон тоже не радовал. Там виднелись серые, осевшие за зиму сугробы и одинокая баржа с дровами, вмёрзшая в лёд Обводного канала.
Прохаживаясь по комнате, полковник сначала поглядывал в окна, а потом, остановившись возле очередной портьеры, щелчком выбил струйку зеленоватой петербургской пыли с изрядной примесью истёртых в порошок лошадиных яблок.
По странному контрасту Иртеньеву почему-то вспомнился резкий запах сгоревшего газолина на Нью-Йркской улице, и вдруг полковнику со страшной силой захотелось домой, на Волынь, в тихий уют дедовской усадьбы.
Из этого состояния его вывел мелодичный звонок. Иртеньев поспешил в переднюю, сам распахнул дверь и с облегчённым возгласом:
— Ну, наконец-то! — впустил в квартиру одетого по всей форме полковника.
Вошедший, полковник Дидерикс, коротко осведомился:
— Прислуги, конечно, нет… — и, не дожидаясь ответа, быстро разделся, сбросив амуницию на призеркальный столик.
Потом он широко раскинул руки и, улыбаясь, запел:
…Я к вам возвращаюсь, бонжур, Натали,
Золотая душа Петербурга…
Давние товарищи, связанные и службой, и взаимной симпатией обнялись, после чего гость несколько попенял Иртеньеву:
— Ну, я понимаю, Гога, когда я нашёл тебя там, в Африке, возле этой самой деревни Икома, у тебя были основания прятаться, но объясни мне, какого лешего, здесь, в Петербурге, ты забился в какую-то дыру и даже меня вызвал сюда по телефону?
Столь длинная тирада рассмешила Иртеньева и, напомнив прошлое, странным образом заставила отступить все страхи куда-то далеко-далеко. Он усмехнулся, присел к столу и буднично пояснил:
— Видишь ли, Саша, всё дело в том, что меня по дороге просто-напросто выбросили из поезда…
— Ну и что? — Полковник, запросто названный Сашей, с грохотом отодвинул стул и громко рассмеялся. — Ты разве забыл, что подобные кунстштюки для нас с тобой в порядке вещей?
— Так-то оно так… — задумчиво согласился Иртеньев. — Вот только странно, что перед тем как треснуть меня по голове, а затем вышвырнуть из тамбура некто неизвестный спросил мою фамилию.
— Даже так?.. — Полковник Саша посерьёзнел, извлёк откуда-то бутылку мадеры и деловито спросил: — Стаканы есть?
— Стаканы-то есть, вот только в остальном… — Иртеньев развёл руками и пояснил: — Я ж в кухмистерскую хожу…
— Обойдёмся…
Саша увидал стоявший на дальнем столике графин с водой и, забрав оттуда стаканы, налил по полному.
— Давай, Гога, за встречу!
Они выпили, и в комнате воцарилась тишина. Этим двум уже не слишком молодым людям было, что вспомнить, и кто о чём думает, они знали и так. Молчание затягивалось, и тогда Саша, снова наполнив стаканы, глухо сказал:
— Ты, Гога, не думай, всё только начинается… У нас убеждены, японцы на этом не успокоятся, так что, сам понимаешь…
— И что? — оживился Иртеньев. — Уже что-то намечается?
— Конечно, — жёстко подтвердил Саша и добавил: — Как всегда, сначала разведка. Экспедиция на Тибет и далее… Ты как? [43]
— Нет… — Иртеньев покачал головой. — Пойми, ехать и оглядываться я не могу… Домой хочется, отдохнуть…
— Понимаю… — Саша опять потянулся к бутылке.
Иртеньев почувствовал, как винные пары медленно обволакивают голову, и давно мучивший его вопрос наконец-то вырвался наружу:
— Ты мне вот лучше скажи, как вышло, что мы в таком дерьме очутились?
— Как? — рука у Саши вздрогнула, и бутылка стукнулась о край стакана. — Знаешь, Драгомиров сказал точно: «Японцы макаки, а мы все кое-каки»… По-моему, весьма точно.
— Да уж куда точнее, — Иртеньев коротко хмыкнул. — Только Пётр Великий сказал не хуже: «Победу в бою обеспечивают добрые порядки, храбрые сердца, справное оружие»…
— Да уж, какие там добрые порядки, — гость вполголоса выматерился. — Революция…
Товарищи дружно выпили, и в комнате опять стало тихо. Сейчас каждый из них обдумывал только что сказанное, как бы поверяя случившееся чеканной фразой императора. Видимо, их заключения не совсем совпали, поскольку Иртеньев со странной убеждённостью возразил товарищу:
— Революция… Бунт… Это, Саша, ясно, и всё равно я считаю, с нашей стороны точку в войне поставила Цусима…
Его собеседник задумался, потом зачем-то покрутил стакан в руке и, наконец, ответил:
— Может быть, ты и прав. Нам фатально не везло. Макаров погиб, Витгефт, не сумев прорваться, тоже погиб, значит, надо полагать, японцы на море оказались сильнее…
— Не думаю, — сердито возразил Иртеньев. — Моряки говорят, Того в обоих сражениях допускал ошибки, только Витгефт сумел их использовать, а Рожественский нет.