Тишина царит на рынках, где торгуются, если, конечно, это удается, вполголоса. Пустынно на вокзалах. Пустые поезда стоят вдоль безлюдных перронов, и только несколько человек, отказывающихся подчиниться общему настрою, читают сообщения о прекращении железнодорожного движения или, отчаявшись, колотят в закрытые железными створками окошечки билетных касс. Под огромными навесами воркуют голуби, кричат скворцы; птичий помет покрывает запыленные локомотивы. Прислонившись к вагонам, железнодорожники курят и болтают, выверяя свои бесполезные теперь часы. Башенки и крыши Майренбурга бледнеют в зимнем свете. Под ударами таких потрясений город живет еще в полной неопределенности, подобно инвалиду, который никак не свыкнется со своим новым положением. Дворец Казимирски строго охраняется. Стоят наготове пушки. Бесконечной цепью вытянуты оборонительные сооружения. Около главного почтамта собираются толпы людей в надежде услышать, что телеграф вновь действует. Повсюду офицеры разгоняют небольшие группки несчастных людей, которые подстерегают телеги с продуктами питания или различными вещами. Офицеры останавливают прохожих и проверяют у них новые удостоверения личности. Алиса отныне официально считается подданной Дании. Я уже объяснял ей, насколько это важно, чтобы замести наши следы, когда мы отправимся в Париж. В критические времена проще сменить имя и свою прошлую жизнь, чем пройти в парк незамеченным. Кавалерийские отряды медленно бороздят район Птит Боэм, чтобы успокоить и рассеять группы заговорщиков-антисемитов, которые уже пытались превратить большую синагогу в пепелище. Майренбург не Варшава и не Одесса. Его честь будет запятнана, если он допустит такие мало цивилизованные действия. Эта официальная защита, очевидно, и позволяет симпатизирующим Хольцхаммеру утверждать, что принц Бадехофф-Красни поддерживает интересы крупных зарубежных финансистов и банкиров. «Козла отпущения не будет, — заверил генерал фон Ландофф. — Наказаны будут только те, кто попытается воспользоваться бедственным положением населения». Армия регулирует все стороны повседневной жизни: от соблюдения чистоты до распределения продуктов. «Бедным еще никогда не оказывали такую поддержку», — замечает Клара. Мы проходим мимо отеля «Ливерпуль». Его отремонтировали. Можно подумать, что ему вообще не был нанесен ущерб. «Будущей весной Майренбург станет еще более веселым и красивым, чем прежде. Подумать только, ведь каким великолепным стал Париж после войны. За это, вероятно, нужно быть благодарным пруссакам и коммунарам. Вряд ли останутся воспоминания обо всем этом». Конечно, я родился не в 1871 году, но я был в городе в 1886 году в возрасте четырнадцати лет, и меня потрясла его красота, хотя более строгий и лаконичный облик Майренбурга нравится мне больше».
Клара настаивает на том, чтобы мы пошли в музей изобразительных искусств, она хочет полюбоваться Фрагонаром. Но половина залов закрыта, а картины — упакованы. Мы едва успеваем посмотреть там произведения некоторых импрессионистов, как нас просят покинуть музей. Однако я чувствую, как заражает меня восторг Клары. Имена многих художников ей, оказывается, знакомы. Я еще ни разу не встречал столь просвещенную проститутку. Вообще мало женщин умеют по-настоящему ценить искусство. «Да вы могли бы и меня поучить, — замечаю я. — Ни в одной школе мира нет, наверное, столь квалифицированной учительницы-любовницы» (по-французски слово maîtresse переводится и как учительница, и как любовница. —Прим. пер.).Она от души смеется над моей игрой слов, когда мы спускаемся по лестнице. «Пойдемте куда-нибудь пообедаем». Я с радостью принимаю ее предложение. Половину блюд, указанных в меню ресторана Прюнье, «больше не подают».