Он сражался вместе с Гарибальди. Он вошел победителем в Неаполь, и его ранили австрияки. С тех пор он живет подаянием. Он вырастил меня. Он заботится обо мне. А теперь он болен так, что даже не может просить милостыню». Я с трудом верил ее словам, однако не сомневался в ее искренности. «Так, значит, теперь вместо него просишь милостыню ты?» Она повернулась ко мне лицом. «Я обращаюсь к христианскому милосердию, только и всего».
Это заставило меня улыбнуться. В Неаполе часто произносят эту фразу. «Я тебе не отказываю, — сказал я ей. — Но что вы дадите мне взамен, ты или твой отец? Видишь ли, я не верю в милосердие. Совершаешь ли милосердный поступок или получаешь от кого-либо милость, всегда это затрагивает человеческое достоинство. Вот посмотри на себя. Тебя бесит, что ты вынуждена просить помощь у иностранца. Ты на меня сердишься и будешь сердиться, соглашусь ли я тебе помочь, или если откажу, в любом случае. Я признаю, что само по себе это делает тебя необычной попрошайкой. А вот если твой отец сможет что-то продать, я бы с удовольствием обратился к нему».
Она помрачнела. «У нас ничего нет». — «Наоборот, — ответил я, качая головой, — ты обладаешь самым ценным сокровищем в мире». Она состроила недовольную гримасу, но я пробудил в ней интерес. «Вы говорите словно священник», — отозвалась она. «Поверь, я не имею ничего общего со священником. Что мне за дело до твоей души! Она принадлежит тебе, и заботиться о ней только твое дело. То сокровище, на которое я намекаю, тебе еще предстоит открыть. Нужно, чтобы оно предстало во всем своем блеске прежде, чем ты осознаешь свою бесценную красоту». Я ласково поглаживал ее грязную шею, а она стояла не оборачиваясь. От любопытства она затаила дыхание. Думаю, что она уловила мои намеки, но хотела убедиться в том, что ее подозрения оправданны. Если я это сделаю сразу же, то, вероятно, упущу ее. Значит, мне нужно было задержать ее внимание еще на какое-то время. «Если ты поведешь меня к своему отцу, я объясню ему понятнее». Она удивленно взглянула на меня. «К отцу? Он очень хороший. Это святой человек, каких мало. Он научил меня добродетели, синьор». Я наклонился к ней, протягивая руку. «Я верю. Но какой отец не сделает это? Ты — прелестная маленькая женщина. Сразу же видно, что ты совсем не такая, как большинство. Твоя мать была из благородных?» Девчонка подтвердила это. «Конечно. Она владела землей. Она всем пожертвовала ради отца и Гарибальди. Она была сицилианка. Из очень старинного рода».
«Я так и думал, — сказал я. — Пойдем, позволь, я провожу тебя до дома». Она, конечно, согласилась, потому что ей нечего было особенно пугаться. Она потащила меня вдоль многолюдных улочек, где, казалось, непрерывно ссорились дети, собаки, женщины и старики, затем она заставила меня спуститься по ступенькам подвала, пропахшего застарелым запахом мочи. Она толкнула дверь. В нос ударил такой густой запах сырости и плесени, что по насыщенности он был подобен крепким духам, и это, как ни странно, меня возбуждало. Она зажгла маленькую керосиновую лампу, нечто вроде ночника, от чего по стенам заплясали дрожащие тени. В полумраке виднелась фигура дремлющего мужчины. Лицо его выражало гораздо более твердый характер, чем я предполагал. Я понял, что купить его дочь будет нелегко. Он открыл светло-голубые глаза и посмотрел на меня как на старого друга. На его лице появилось ироническое выражение. «Синьор, — произнес он. — Я рад встрече с вами». Он говорил непринужденно-дружеским тоном, было ясно, что ему несвойствен такой тон с посторонними, потому что девочка внимательно посмотрела на него, потом на меня. «Вы знакомы?» Человек, казалось, утонул в лохмотьях. Невозможно было понять, где была его одежда, а где постель. Он покачал головой.