— Этот кашель меня вконец замучил!
Они вошли в комнату. Торопливо заправляя постель, Назан спросила:
— Что случилось? Ведь Сами обещал отвезти вас сегодня к доктору?
Несрин вздохнула.
— Дождёшься от него, как же! Сейчас снова при деньгах, да ещё каких! Вот и задрал нос!.. А ты что делала?
Назан тоже вздохнула. Взгляд её потух.
— Что мне делать, сестрица? Ничего не делаю. Только люди не дают покоя.
— Кто, тётка?
— Да. Заладила одно: «Хитростью от тебя избавились, сыграли с тобой злую шутку! Брось свои надежды, забудь о сыне!»
Назан заплакала:
— Забыть? Легко сказать! Как же забыть своё дитя? Разве это в моих силах? Все ночи напролёт я только и думаю о Халдуне…
Несрин снова надолго закашлялась. Отдышавшись, она сказала:
— Одевайся! Пойдём вместе к доктору.
Назан и сама была рада уйти из этой конуры. На улице она обычно немного рассеивалась и меньше тосковала по сыну.
Небо нависло совсем низко над крышами домов, стало ещё холоднее.
— Ночью, наверно, пойдёт снег.
— Возможно, я люблю снег.
— Лишь бы потом не подул южный ветер. А то здесь будет такая грязь, не пролезешь.
На площади Бейязит они сели в трамвай. Врач, к которому ехала на приём Несрин, — известный специалист по туберкулёзу — жил в Бейоглу [17] . Но Назан очень хотелось прогуляться пешком, и она предложила сойти раньше.
— Тогда открой лицо, — сказала Несрин.
После некоторого колебания Назан подняла край чаршафа и стала пунцовой от смущения. Она завидовала Несрин, которая чувствовала себя совершенно свободно и непринуждённо шагала рядом в своём нарядном манто, красиво облегавшем фигуру. «Вот бы и мне так», — подумала Назан и огляделась вокруг. Они шли по центральной улице Истикляль-джаддеси. Женщины в чаршафах попадались совсем редко.
Сравнительно недавно, на одном из вечеров, Мустафа Кемаль-паша, беседуя с группой молодых учительниц, посоветовал им сбросить покрывала. Сначала сама мысль об этом показалась дикой. Но постепенно некоторые свободомыслящие учительницы, а также кое-кто из жён чиновников последовали этому совету. И вот теперь на улицах Стамбула было уже много женщин с открытыми лицами.
— Вы только посмотрите, Несрин, — как красиво!
— Конечно, красиво. Но если тебе нравятся открытые лица, почему ты сама не последуешь их примеру?
— Но вы же знаете, сестрица, что в Сулеймание без чаршафа проходу не дадут. Кругом одни фанатики! Ничего не поделаешь, надо терпеть.
— Как раз вчера вечером я думала об этом, — сказала Несрин останавливаясь.
— О чём же?
— О том, чтобы предложить тебе поселиться со мной. Я собираюсь съехать со своей квартиры в Аксарае. До бара далеко — это раз. Да и фанатиков там тоже хоть отбавляй, пожалуй, не меньше, чем в Сулеймание. Я хочу подыскать что-нибудь в одном из пансионов на Тарлабаши [18] . Ты согласилась бы переехать ко мне?
Назан не ответила. «Жить вдвоём было бы неплохо, — думала она. — Но… если узнает муж. У Тарлабаши дурная слава…»
— И к Сами я буду поближе, — продолжала Несрин. — Хотя, собственно, на него у меня нет никакой надежды. Ему я нужна только тогда, когда у него нет ни гроша в кармане.
Несрин и Назан, продолжая беседовать, вошли в приёмную врача, где в ожидании очереди сидело несколько больных. Вскоре открылась дверь, и на пороге появился высокий, широкоплечий мужчина. Пальто цвета беж, лакированные туфли и лихо надвинутая на лоб феска придавали всей его фигуре щёгольской вид.
Это был Сами. Он подошёл к женщинам вихляющейся походкой и пожал им руки. Пробормотав что-то о причине, помешавшей ему прийти вовремя, Сами спросил, заглядывая в глаза Назан:
— Как поживаете, ханым-эфенди?
Она уже однажды видела этого человека. Он встречал на вокзале Несрин, когда они вместе приехали в Стамбул.