Единственно, кто пришёл мне на ум, – это один мой знакомый, умерший от рака. В последние дни перед смертью глаза у него были такие же мутные, а взгляд отсутствующий, словно прошлая жизнь, приковывая к себе все его мысли, тайно проходила за этой белесой пленкой. И такой же взгляд был у человека, встретившегося мне в тот день на дороге.
Услышав, наконец, мой гудок, он неторопливо обошёл машину и остановился у дверцы. Я ждал, что он хотя бы проявит удивление, увидев машину так близко от себя. Но он был невозмутим. Он шагал неторопливо, спокойно, словно дожидался меня всё это время, потом нагнул голову и заглянул под верх машины.
– Не подвезёте, друг?
Я увидел длинные лошадиные зубы, искрошенные по концам и желтые от никотина. Голос у него был высокий, говорил он в нос, растягивая слова, как это свойственно южанам. В городах Западной Виргинии редко слышишь такую речь. Я решил, что он, должно быть, уроженец горных районов. Я оглядел его костюм – старое кепи, новая синяя рубашка и темные брюки, – все это насквозь мокрое от дождя. Костюм тоже сам по себе мало о чём говорил.
Я, вероятно, углубился в свои мысли, потому что он опять попросил подвезти его. – Я иду в Уэстон, – сказал он. – Вы туда держите?
Я взглянул ему в глаза. Пелена исчезла, и сейчас это были самые обыкновенные глаза – карие и влажные.
Я не знал, что ответить. Мне не хотелось сажать его в машину: этот случай очень неприятно подействовал на меня, и я думал только о том, как бы поскорее уехать из тоннеля, да и от него тоже. Но взгляд у этого человека был терпеливый, почти робкий. Капли дождя стекали по его лицу, он обратился ко мне с просьбой и сосредоточенно ждал моего ответа. У меня язык не повернулся сказать – нет. Кроме того, он возбудил мое любопытство. – Залезайте, – ответил я.
Он сел рядом со мной, положив на колени сверток в коричневой бумаге. Мы выехали из тоннеля.
От Гоули до Уэстона около ста миль по трудной горной дороге – пятимильный подъем на вершину горы, потом пять миль спуска и снова подъем. Дорога извивается, точно змея, и большей частью проходит в таких местах, где с одной стороны утес, а с другой ущелье в тысячу футов глубины, а то и больше. Из-за дождя и камней, сыпавшихся с утесов и загромождавших дорогу, ехать пришлось медленно. Но за эти четыре часа, которые мы провели в дороге, мой спутник сказал слов пять-шесть, если не меньше.
Я несколько раз пытался втянуть его в разговор. Дело в том, что ему не хотелось говорить, вернее, он просто не слышал меня – точно, ответив на мой вопрос, он опять уходил в свой глубокий тайник. Он был похож на человека, у которого все ощущения притуплены морфием. Мои слова, грохот старой машины, непрестанный шум дождя, – все это доносилось до него, как легкое жужжанье, как ничего не значащий голос внешнего мира, не властный пробиться сквозь раковину, в которой жил этот человек.
Как только мы двинулись, я спросил, сколько времени он пробыл в тоннеле.
– Не знаю, – ответил он. – Кажется, долго.
– Чего же вы стояли – прятались от дождя?
Он молчал. Я повторил свой вопрос, на этот раз громче. Он повернул ко мне голову. – Виноват, вы что-то сказали?
– Да, – ответил я. – Вы знаете, я ведь чуть было не задавил вас в тоннеле.
– Не-ет, – он произнес это слово протяжно, как и подобает уроженцам горных районов.
– Я вас окликнул – вы слышали?
– Не-ет. – Он помолчал. – Я, наверное, задумался.
– Наверно, – сказал я самому себе. – А вы что, плохо слышите?
– Не-ет, – ответил он и отвернулся, глядя прямо перед собой на дорогу.
Я решил продолжать свои расспросы. Мне не хотелось, чтобы он опять ушел в себя. Я хотел, чтобы он разговорился.
– Работу ищете?
– Да.
Он отвечал с видимым усилием. Дело не в том, что ему трудно было говорить, – мешало что-то другое – мешали мысли, отсутствие воли.