– Темпераментно… – медленно говорит Профессор. – Оч-чень темпераментно… А ведь вы готовы облагодетельствовать их всех, господин писатель!
– А ну вас совсем! – не раскрывая глаз, отзывается тот.
– Нет-нет, ведь это очень опасно, вы понимаете? Темпераментный благодетель!
Писатель рывком садится и в бешенстве глядит на Профессора.
– Что опасного? Что опасного? Я покоя хочу, понимаете? Покоя!
– Понимаю. Но ведь вы не в пустыню удаляетесь сейчас – искать тихой жизни. Вы идете в Зону! К тому самому месту!
Писатель снова откидывается на спину и закрывает глаза ладонью.
– А, не хочу я с вами спорить! В спорах рождается истина, будь она проклята!..
Проводник открывает глаза. Некоторое время лежит, прислушиваясь. Затем бесшумно поднимается, мягко ступая, выходит из тени и останавливается над спящими Профессором и Писателем. Какое-то время он внимательно разглядывает их по очереди. Лицо у него сосредоточенное, взгляд оценивающий. Наконец, покусав нижнюю губу, он негромко командует:
– Подъем!
Узкая расщелина между двумя холмами, наполненная грязной жижей. Они идут по полусгнившей хлюпающей гати. Над поверхностью болота клубится отвратительный туман. Проводник идет впереди, Писатель с Профессором тащатся сзади. Они тяжело дышат, видно, что изрядно устали.
Проводник вдруг останавливается, будто налетев на невидимое препятствие. Он стоит совершенно неподвижно и осторожно поводит носом из стороны в сторону.
Писатель останавливается рядом и, опираясь на жердь, еле переводит дух.
– Ну… что такое еще? – спрашивает он.
– Помолчи… – тихо говорит проводник.
Он делает движение шагнуть, но остается на месте. Запускает руку в карман, вытаскивает гайку, хочет замахнуться, но не решается. Гайка падает из его руки. Лицо его бледно до зелени и покрыто потом.
– Н-ну уж нет… – бормочет он.
Растопырив руки, он пятится назад. Потом, не глядя, отбирает у Писателя жердь и тыкает ею в болото рядом с гатью.
– Так-то оно будет вернее… – сипит он. – А ну, давай за мной…
Он осторожно слезает с гати и сразу проваливается выше колен.
– Это еще зачем? – жалобно и устало спрашивает Писатель.
Проводник не отвечает. Ощупывая перед собой дорогу жердью, он все круче забирает в сторону от гати.
Они бредут в тумане по пояс в чавкающей жиже, то и дело падая, погружаясь с головой, отплевываясь и кашляя. Остановиться нельзя, трясина засасывает.
Вдруг Профессор проваливается по шею, тщетно пытается подняться и лечь плашмя, но у него ничего не получается.
– Помогите! – из последних сил кричит он.
Проводник оборачивается. Неподдельный ужас изображается на его лице.
– Ты к-куда? – хрипло кричит он и, расплескивая грязь бредет к Профессору. – Рюкзак! Рюкзак сбрось!
Профессор мотает головой, торчащей над поверхностью жижи.
– Жердь! – сипит он. – Дайте мне жердь!
– Бросай рюкзак, тебе говорят!
– Рюкзак сними, идиот! – визжит Писатель, беспомощно барахтаясь в грязи.
– Же… – Профессор уходит в болото с головой, снова выныривает и ревет страшным голосом: – Жердь давай, скотина!
Он пытается схватиться за протянутую жердь, промахивается, потом, наконец, ощупью находит и вцепляется в нее обеими руками.
С трудом они выкарабкиваются на сухой глинистый склон.
– Ну и утонул бы, как топорик, – ворчит проводник. – И меня бы с собой утянул. Остался бы писатель один по трясине ползать. Вцепился в мешок свой!
– Нечего было туда лезть, – огрызнулся Профессор.
– Не твоего ума дело, куда мне лезть…
– Вот и мешок мой – тоже не твоего ума дело!
– Что у вас там – сокровища? – раздраженно прикрикивает Писатель, но Профессор не обращает на него никакого внимания.
– Это просто уму непостижимо! – говорит он. – Идем по прекрасной ровной дороге, и вдруг он лезет в эту… выгребную яму!
– Чутье у меня, ты можешь это понять или нет? Чутье!
– Хорошенькое чутье!
– Вот дурак очкастый. – Проводник хлопает себя по коленям, с него ссыпаются ошметки присохшей грязи.
– Мое зрение – это не ваше дело. И вообще – хватит. Глупо.
– Не глупо. А тебе жердью этой надо бы промеж ушей! Дай сюда бутылку… Это надо же – из-за пары грязных подштанников чуть в рай не отправился.
– Какие подштанники? – спрашивает Писатель.
– Ну что там у него в мешке? Ну, консервы…
– Какие к черту консервы! Не мог я его отцепить, не мог! Я бы потонул, пока его отцеплял, черт вас всех дери!
– Ладно. Хватит… – Проводник поднимается и, наморщив лоб, оглядывает местность. – Куда же это нас занесло? Место какое-то незнакомое… Вот ведь сволочь Дикобраз – ничего у болота не указал, а там что-то определенно есть… Может быть, конечно, уже потом появилось, после него…
– Кстати, – подает голос Профессор. – Дикобраз – единственный человек, который дошел до того места?
– Других не знаю.
– А были такие, которые шли, но не дошли? – спрашивает вдруг Писатель.
– Были и такие. И я ходил, да не дошел.
– А зачем они шли? – спрашивает Профессор.
– Кто за чем… В основном за деньгами, конечно. Ты думаешь, я не знаю, зачем ты идешь? Хочешь скажу? В экспедицию тебя не взяли, вот ты и решил им всем доказать. И правильно! Понимаешь? Свои личные дела поправить, открытие какое-нибудь сделать, чтобы все ахнули. Вот, мол, оказывается, профессор-то у нас какой, дать ему Нобелевскую премию!
– Ну, а вы? Вы зачем идете?
Некоторое время проводник неприязненно молчит.
– У меня дела свои… семейные.
– Как у Дикобраза? – тихонько спрашивает Профессор.
Проводник резко поворачивается и смотрит на него, но Профессор лежит с закрытыми глазами, покойно сложив руки на груди.
– Ты меня с ним не ровняй, – произносит проводник угрожающе. – Ты его не знал, в глаза не видел, и меня ты не знаешь. Так что нечего нас ровнять.
– Никто никого не знает, – говорит Профессор, не открывая глаз.
– Да бросьте вы в самом деле! – с раздражением говорит Писатель. – Никто никого не знает, видите ли! Тоже мне – бином Ньютона! Семейные дела у него… Проигрался на скачках, дома жрать нечего, работать не хочет, потому что сроду был люмпеном… А насчет спиртного мы весьма даже повадливы, и в картишки не прочь… А жена, конечно, лахудра и ведьма, пилит, деньги, мол, давай… И детей куча, и все бандиты, из участка не вылезают… Никто никого не знает! Тоже мне – проблема!
На протяжении этой речи проводник наливается кровью, пытается что-то сказать, прервать, но не может. И только когда Писатель умолкает, он, наконец, выдавливает из себя:
– С-сам ты… да как ты про меня можешь? Что ты про меня можешь знать? Писателишка ты задрипанный, шкура продажная… Тебе стены в сортирах расписывать, дармоед… А дочь у меня – ты знаешь? Что она калека от рождения – это ты знаешь? Я по Зоне ходил – а она за это расплачивается! Ребенок, а ее дразнят, потому что она слепая и на костылях ходит! Все, что из Зоны приносил, на докторов ухлопал, а они уже и не обещают ничего. Тоже профессора. Вроде вас!.. Э, что с тобой разговаривать, с заразой!
Он резко поднимается и скрывается за холмом.
– Зря вы так, – говорит Профессор.
– Что – зря? Ну что – зря? Врет же он все. Только что придумал. Я же его насквозь вижу!
– Нет-нет. Я ведь его давно знаю. Биография у него страшненькая. Сталкером стал еще мальчишкой, в тюрьме сидел несколько раз, калечился, и дочка у него на самом деле мутант, «жертва Зоны», как пишут в газетах. Он несколько лет назад работал у меня в институте лаборантом, так что я…
– Все равно врет. Не в дочке дело. Насчет дочки ему сейчас в первый раз в жизни в голову пришло. А просто люмпен не любит, когда его называют люмпеном. Он нуждается в высоком штиле, ему благородство чувств подавай… Граф, швырнув перчатку, гордо удалился. А домой он вернется с мешком денег, вот увидите…
– Чувствуется рука мастера. Ладно, не в этом дело.
Пауза. Затем Профессор ухмыляется:
– С добычей вернулся – счастье. Живой вернулся – удача. Патрульная пуля – везенье. А все остальное – судьба.
– Что это за унылая мудрость?
– Местный фольклор. Вы все время забываете, что мы находимся в Зоне. В Зоне нельзя делать резких движений и допускать резких высказываний.
– Виноват. Только не люблю я, когда вокруг простых вещей разводят философические сопли.
– А что вы вообще любите?
– Раньше писать любил, а теперь ничего не люблю. И никого.
– Вам никогда не приходило в голову, что будет, когда в это самое место, куда мы идем, поверят все? Когда они все сюда кинутся, тысячами, сотнями тысяч? – вдруг спрашивает Профессор.
– И сейчас многие верят, да как добраться?
– Доберутся, дружок, доберутся. Один из тысячи, а доберется. Добрался ведь Дикобраз… А Дикобраз еще не самый плохой человек. Бывают люди и пострашнее. Золото им не нужно, и семейных дел у них никаких нет. Они будут мир исправлять, голубчик! Весь мир переделывать по своей воле, все эти несостоявшиеся императоры всея земли, великие инквизиторы, фюреры всех мастей, благодетели и благоносцы… Думали вы об этом?