Я хотела плеснуть арварановки на ладонь, но не решилась. Не очень-то потрешь нашего приятеля арварановкой. Там, где на нем не намотаны бинты, полно едва заживших порезов и ссадин. Еще разъест, новые язвы образуются. Нет уж, лучше ручонками, аккуратненько.
Ух, ты мой холодненький. Зубастенький, крылатенький. Дракончик ты мой. Что же у тебя на лапках-то ногти человечьи? Когтищи бы в самый раз подошли.
Печка гудела, раскаляясь. Я расстегнула и сбросила плащ. Вернулся Сыч.
— Что, взмокла? Давай теперь я. Что это ты… того, в сухую?
— Нет, нет. Не надо арварановкой. Раздражение начнется. Вот, лучше мазь. Вот эта.
Сычовы ручищи принялись месить беднягу так, что кровать закряхтела. Беглец мало-помалу приходил в себя. Скукожил лицо, сморщился и тихонько заскулил сквозь зубы.
— Не нравится нам. Не нра-вит-ся. Ха-арактерец у нас. Са-мо-сто-ятельные мы. Ты у меня покусаешься еще… да-да, покусаешься. Ишь, оскалился. Клычата выставил. Я те поскалюсь, к-козявка крылатая…
Я оставила Сыча работать, а сама отошла в комнату. Собрала рассыпавшуюся папку, пенал, флягу с альсатрой. Альсатра — как раз кстати. Нашла среди посуды ковшик, налила вина, поставила греться. Из-за печи доносилась Сычова воркотня, прерываемая стонами и возмущенными вскриками. Похоже, стангрев окончательно очнулся. Не дав вину закипеть, я перелила часть в кружку и понесла больному. Больной извивался на постели, отбивался от Сыча, скулил, шипел и что-то выкрикивал. Увидев меня он резво подтянул колени к груди и свернулся в клубок.
— Альсатра, — сказала я, — попробуй заставить его выпить.
Сыч взял у меня кружку.
— Ну-ка, парень…
Парень лягнул ногой, но промахнулся. Сыч ловко прижал его коленом, схватил за волосы и влил в разинутый рот содержимое кружки. У того только зубы лязгнули.
Хоп! Сыч зажал в кулак всю нижнюю часть лица стангрева, чтобы тот не вздумал плеваться. Другой рукой он крепко держал стангревские космы. Худющие перебинтованные пальцы вцепились в волосатое запястье. Поверх них затравленно сверкали глаза.
Ну и зрелище. Я поспешно наполнила кружку и процедура повторилась. На этот раз больной сражался не так отчаянно. Альсатра — крепкое вино, и бродяге нашему немного было нужно. Он зажмурился и длинно втянул носом воздух. Получился звучный, жалобный всхлип.
Сыч выпустил свою жертву. Стангрев откинулся на подушку, закрыв ладонями лицо. Локти, острые как колья, уставились в потолок.
— М-м-м… — застонал стангрев, — Такенаунен, такенаунен, такенаунен…
— Че? — Сыч скривился. — Э, опять свою шарманку про трупы завел.
— Какие-такие трупы?
— Да он все время повторяет. Ну, вроде как на найлерте… того, похоже. Сама вон послушай. Эй, ты, козявка! Таген… как там дальше?
Забинтованные пальцы раздвинулись. Показались глаза — черные, мокрые, как две только что посаженные чернильные кляксы.
— Такенаунен… — прошептал стангрев и вдруг расхохотался. Смех был ужасный, рыдающий, истерический. У меня волосы дыбом встали. Я снова схватилась за кружку.
— Сыч, напои его. Напои допьяна. Нельзя же так… сумасшедший дом какой-то…
Бац! У Сыча были свои методы. Бац!
Хохот прекратился. Стангрев схватился за горящую щеку.
— Пей, козявка. Пей, а то еще схлопочешь.
Выпил покорно.
— То-то. А то взял моду — не слушаться. Истерики закатывать, кусаться. Я те покусаюсь!
— Ик! — сказал стангрев. Поднял брови, удивленно поглядел на нас. И снова:- Ик!
— Полегче тебе? — Я наклонилась. — Отпустило?
Он смотрел на меня, как испуганное животное. Я сунула ему под нос очередную порцию.
— Ну-ка, еще выпей. Вот хорошо. Вот умничка.
Он обеими руками принял кружку. Выпил сам, ни я, ни Сыч пальцем к нему не притронулись. Вернул мне пустую кружку, буркнул что-то по-своему и зашмыгал носом.
— Теперь ложись.