— Э, а может, тебе меду дать, приятель?
Он снова отвернулся лицом к печи, и никак не реагировал на меня.
Ну, пусть. Пущай — того, привыкает. Напугался чего-то. Можа, вид у Сыча-охотника слишком звероподобен?
Извини, друг. Я, конечно, мог бы побриться, да только последним днем моим тот день станет, когда примусь я по свету разгуливать побритый да как полагается одетый. Да и тебе, тварочка кадакарская, в тот день не поздоровится.
Я согрел себе похлебку. Поел. И задумался. Че таперича делать, с парнем-то? Не понимает он лираната. Как пить дать — ни в зуб ногой. Может, найлерт попробовать? Или привлечь скудные мои запасы тильско-сканско-ингско-араготской мешанины? Слышит ли он? Вдруг, когда по голове попали — отбили чего? Может, несчастное это существо не чувствует ни моей неуклюжей преданности его лергоподобию, ни радостно-азартного марантинского интереса? Может, думает он, что его собираются убить? Не оттого ли испугался — дескать, и его — как зайца?.. Ну-ну, Сыч. Эт' ты, братец, хватил.
В закутке мне почудилось шевеление.
Так и есть. Парнишка, в чем мать родила, сидел, свесив с койки ноги, неловко подвернув зажатое лубком крыло.
— Выйти тебе? — махнул рукой, — Во двор, да?
Он угрюмо кивнул.
Я полез в сундук, достал теплый плащ из овчины, запасную обувь — мягкие ингские чуни. У него ж пальцы замотаны, сталбыть, Сычова обувка ему акурат впору придется.
— Давай-ка, накинь.
Осторожно обул, набросил на худые плечи плащ. Парень не сопротивлялся. И то хлеб.
— Вот та-ак. Ну, пошли теперь.
Его шатало. Бедняга вынужден был опереться о мою руку.
Вышли. Обогнули дом.
Парень отстранил меня — дескать, дальше сам.
— Сам, сам. Кто спорит. Вот, я отвернусь даже. Иди.
Он уковылял.
Обождав — ну, так, сколько положено, — я заглянул за угол. Мало ли что, вдруг гостюшке помощь требуется, руки-то тоже перебинтованы…
Э!
Гостюшка мой очень целеустремленно, раскорячив крылья, иногда заваливаясь в снег, куда-то шкандыбал. Небось, самому ему казалось, что он двигается уверенным быстрым шагом.
Я догнал его.
— Эй! Ты, парень, никак рехнулся? Куда направился? Замерзнешь к чертям!
Он вырывался, выкрикивая что-то по-своему. Я разобрал нечто вроде «таген».
— Во-во! Именно. Тагено аруат!
— Аррие! — взвизгнул он, — Онг аррие!
Что ему «хорошо»?! Истерика. Тьфу, черт.
Сгреб брыкающийся сверток из овчинного плаща в охапку. Стангрев потрепыхался малость, но Сыч-охотник заправил пташечку, добычу свою, подмышку.
— Цыц, недоносок. Регх. Регх, ясно?
— Такенаун! — бесновалась добыча, — Тууа, такенаун!
Щ-щенок. Дрыгайся-дрыгайся, да не визжи. Зажал ему рот, и эта тварь пребольно тяпнула меня за пальцы. Ах ты, пакость! Дал в лоб паразиту.
Что нашло на него? Зачем — удирать, в мороз, в снег, одежды же никакой — под первым кустом…
Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник
Редда повела ушами, Ун приподнялся.
— А это мы! — от двери.
Я обогнул печку, отворил дверь.
Они пришли вдвоем — инга и всезнайка.
— Сегодня мы его уже разбудим, — сказала всезнайка и улыбнулась.
Хорошо она улыбается, деловитая лираэночка.
Пристроилась на своем месте — в головах кровати, инга привычно размотала повязки. Вместо аристократочки сегодня у нее был я.
— Мазь подай. Да не эту, вон ту. Ага… Подержи руку… Приподними… Хорошо. Ну, все.
Всезнайка чуть шевельнулась и открыла глаза.
— Готово.
Я не сразу понял, о чем она. Потом дошло. Парень. Она его разбудила.
Век кадакарский житель не поднимал, но дыхание изменилось. Напряженное сделалось дыхание.
Неудивительно. Очнулся непонятно где, кругом — чужаки, последнее, что помнит — как били его. В плену очнулся, среди врагов. А, коли слышит любопытство наше жадное — так еще хуже.