Коли не шутишь, — Сыч-охотник выполз на крыльцо, прикрыв за собой дверь, — Надыть-то чего?
— Все того же, голубчик, все того же, — красив он был, альхан, красив и уверен в себе. — Сегодня день такой — ты у нас самый богатый купец по ту и эту сторону Кадакара. Твой товар — мои деньги. Назначай цену.
Я вздохнул.
— Шел бы ты, паря. В кабак там. Али еще куды. Язык уж намозолил, повторять-то.
Альханская ухмылка стала еще шире.
— Твоя правда, язык иногда сказанет — потом жалеешь. Не пожалей, голубчик. Язык — он тебе еще пригодится.
— Че эт' ты язык мой бережешь? — фыркнул Сыч-охотник, не понимая.
— Язык вместе с головой, — объяснил альхан доверительно, — Ты бы, голубчик, сам их поберег. Из меня бережливец плохой.
— Тю! — дошло до тупого тила, — Никак, угрожать вздумал?
Альханы все лыбились — молодые, жилистые, ладные. Любо-дорого посмотреть.
— А чего ж, я не прочь, — Сыч-охотник ухмыльнулся, — Подходитя, робяты.
За дверью заскреблись, ухнули негромко и требовательно. Я открыл.
— Только извиняйте, я тожить, того — не один.
Редда и Ун вышли. Малыш фыркнул и дернул плечом, а хозяюшка лениво обозрела всех четверых и зевнула.
— Значит, это и есть твоя цена, охотник? — контрабандист поглядел с жалостью.
Ох, приятель, приятель…
— Я не торгуюсь, альхан.
Один из парней, чья улыбочка выглядела оскалом из-за странного прищура в один глаз, процедил презрительно:
— Кончай разговоры, Норв. Не видишь — клиент желает помахаться, — и потянул из-за пояса кнут.
Остальные сделали то же — слаженно, как улыбались. Молодцы ребятки.
— Авось подружки ваши, марантины, вас починят, — вздохнул я, а тот, кого назвали Норвом, повел плечами, отбрасывая за спину полы щегольского подбитого мехом широкого плаща:
— С Богом, охотник.
Когда-то, тысячу лет назад, Великолепный Алуш с Арито и Кайром на подхвате гоняли меня в три лиаратские боевые плети.
Знаете, небось — длинная плеть со стальным шариком, либо «ежиком» на конце… Тогда я сломал Арито руку, и Алуш долго и нудно отчитывал меня за неумение сдерживаться на тренировке…
Лиаратские плети — это вам не альханские кнуты, пусть даже и самые лучшие, а Великолепный Алуш…
К тому же, я действительно был не один.
— Горло не трогать, — велел собакам и прихватил свой посох, воткнутый в снег у крыльца — дескать, дома хозяин.
Они пошли все разом, плавно отводя кнуты в замах. Хороши ребятки, ох, хороши. Полжизни. Мне бы их задатки.
— Хог, звери.
Ун прыгнул к крайнему слева, ушел из-под кнута и рванул чуть выше колена.
Редда метнулась к старшему, Норву, и заплясала, уворачиваясь от хлестких ударов, яростно взрывавших снег.
Я качнул дубиной, поднырнул, двинул одному альхану по ребрам.
Другой меня все же задел.
Развернулся к нему, вскинул руку — дескать, больно — кнут с готовностью обвил запястье.
Рывок — парень полетел в сугроб.
Ун уже сидел у своего партнера на груди и ласково порыкивал.
Редда играла с Норвом. Давненько не было у хозяюшки подходящего развлечения — истосковалась.
Я отбросил дубину и на пробу щелкнул кнутом. Годится.
— Ну, че, паря? Сыгранем?
Он целил по ногам. Я поймал его кнут — петля сверху — и сделался обладателем двух «махалок».
Щуренный, первым доставший кнут и первым же его лишившийся, выбрался из сугроба. Обиженный на Сыча-охотника. Ох, и обиженный…
Шелестнул, раскрываясь, складной альханский нож — лезвие словило солнечный лучик. Ай, парень! Не парень — загляденье!
Пошел на меня, сощурив оба глаза, вздернув верхнюю губу. Заводной парнишечка…
Норв, отбиваясь от счастливой Редды, ругался на лиранате и по-альхански. Прижатый Уном молчал. Четвертый тоже достал нож, но пока не встревал, предоставив разбираться со мною нетерпеливому своему приятелю.
Я взял нетерпеливого кнутами за ноги и за плечи, цапнул ножик.
— Не балуй, паря. Не балуй.