О Рургал.
Вошел Стуро с Альсареной на руках.
Я вскочил, опрокинув табурет:
— Что? Кто?
Стуро мрачно буркнул:
— Ничего. Все в порядке.
— Ранена? Упала? Да что ты, как пень!
— Не упала. Не ранена, — он свалил барышню на сундук, словно куль с тряпьем, развернулся и утопал прочь.
Редда глянула на меня, я кивнул, и собака скользнула в неплотно прикрытую дверь вслед за парнем.
Я ощупал Альсу, похлопал по щекам, брызнул водой в лицо.
— Милый… — вздохнула Альса.
Так. Час от часу не легче.
Да спит она!
Спит…
Стуро ее что, тяпнул?!
А «милый» — это из приятного сновидения. Я вспомнил собственное сновидение после аблисского укуса и поморщился.
Н-да-а, то-то он сердитый такой… Злобный вампир, одним словом. Боги мои, что там у них произошло?
Барышня пристала с геральдическими своими измышлениями и к нему? Или — рассказала парню, что собой представляет побратим его? Посоветовала от оного побратима бечь куда подальше… А Стуро обиделся… И тяпнул ее.
Чертовщина какая-то. Бред сивой кобылы.
Стоп. Чем она меня поднимала, ну, тогда — булавкой? Булавкой, булавкой, булавкой… Так вот же, ее фибула. Ну-ка…
Никакой реакции. И следов от укуса — ни на руках, ни на шее… Тьфу ты, да что же мне делать-то? За парнем Редда приглядит, и домой его пригонит, а вот барышня… Снова потормошил. Безрезультатно.
Ун подошел, ткнулся носом Альсе в лицо, и она страстно застонала. Ишь, «милый» какой-то. Увидала б она этого «милого»…
Ладно, будем ждать. Коза спит полчетверти, иногда больше, но через полчетверти ее всегда можно растолкать. Подождем. И кстати, приятель, шмоточки-то твои. Небось за ночь уже отмокли. Нечего увиливать.
Рубаха моя старая, штаны, которые из шерсти…
Хорошо, что заказал Марионе рубаху и на себя. Что ни говори, привыкши Сыч-охотник менять хоша б рубаху — того, чаще чем енто принято. Тута, то есть.
И никакая маска не заставит меня занашивать одежду до стоячего состояния.
Простирнул рубаху, обмотки, штанцы, сменил сделавшуюся серой воду, и только-только принялся полоскать, как сзади послышалось шевеление.
Ун, до глубины души возмущенный длительной неподвижностью человеческого существа средь бела дня, напрыгивал на сундук, тормошил Альсу, и в завершение процедуры обчвакал ей все лицо.
— М-м… — вяло отмахивалась бедняга. — Ну, милый… ну, не надо… Что ты делаешь…
— Прекрати, Ун! — я сгреб наглую тварь за шкирку, отшвырнул, взял Альсу за плечи, — Ну-ка, просыпайся давай, — встряхнул, усадил, — Просыпайся.
— Что такое? — барышня пробудилась и захлопала глазами, — Что случилось?
— Это ты меня спрашиваешь?
— А где… Стуро?
Ого.
— Приволок тебя и ушел.
— Ушел?
— Злой, как черт. Что произошло? Он тебя укусил?
— Э-э-э… да как тебе сказать… — она ни с того ни с сего засмущалась, — Не совсем.
— То есть? Что ты мне мозги пудришь?
Нет.
Да нет, не может быть.
А — имя?..
Барышня задумчиво потрогала свои губы, бормоча:
— Странно, странно… Ирги! Ах, черт! Какая же я балда!
Так и есть. Целовались. Ну и ну…
— Охотно верю.
— Вот смех и грех, — она покачала головой, — А что, говоришь, мрачный ушел?
— Мда-а… Только этого не хватало.
А парень-то — не промах.
— И ведь могла сообразить! — не унималась марантинская воспитанница, — Я еще удивлялась — почему во рту все онемело, словно мяту жевала… Это же надо… Долго я спала?
— Как коза, — фыркнул я, — Тряс уж тебя, тряс…
Альса хихикнула.
— Как коза… А что, он до сих пор гуляет где-то? Не возвращался?
— Нет.
Если все действительно так, а так оно и есть… Небось, бродит по лесу, снег губищей пашет. Представьте — целуешь ты девицу, а девица — брык… И дрыхнет.