— Нас-лед-ник — а-ае?
— Принадлежавшее ему — мое, хочу я этого, или нет. Память, Стуро.
— Она… мешает, да?
— Мешает. Но деваться от нее некуда.
Стуро помолчал, обдумывая. Потом проговорил негромко:
— У меня — тоже. Только — моя, не чужая. Память. Как я был аблисом.
Здрасте, приехали.
Я поднялся.
— Хочу тебя научить одной вещи, Стуро.
Он глянул с интересом.
— Это может пригодиться. Сейчас ты будешь уворачиваться от меня, а я — тебя ловить.
— Уже было, — помрачнел Стуро, — Ты поймаешь. Чему учиться?
— Уворачиваться. Ты ведь слышишь меня. Научишься слышать «хватаю», сможешь увернуться.
— Ты говорил — будет не один, больше.
— Ничего, двоих или троих ты тоже слышишь, так ведь?
— Слышу, — кивнул, потом слабо улыбнулся, — Я услышу «хватаю» — и сам укушу.
— Правильно. Ну, пошли на улицу.
Альсарена Треверра
— Хорошо срослось, — Леттиса ощупала освобожденное Мотыльково крыло. — Даже следа не осталось. Чисто, гладко, любо-дорого поглядеть. Потрогай, Иль. Да не здесь, ниже. Вот тут был перелом у самого сустава. И второй — на пядь ниже. А? Как тебе?
— Ровно и не было ничего, — хмыкнула Ильдир.
Мотылек переминался с ноги на ногу и все оглядывался через плечо — что там девицы шушукаются?
— Вот здесь и здесь, — перешла Летта на старый найлерт. — Чувствуешь что-нибудь, Мотылек? Вот здесь болит?
— Нет. И здесь нет. Все хорошо. Я знал, что хорошо. Давно знал.
В голосе его слышалось упрямство. Мол, проклятые трупоеды заставили проболеть лишние несколько суток. Вас бы так помариновать, мол.
— Пошевели крылом, Мотылек, подвигай.
Парень тут же выполнил просьбу. В комнатке стало тесно — мы отступили в углы. Задетая крылом табуретка опрокинулась, раскатились чурбачки у печи, кочерга, а за ней совок для углей грохнулись на железный лист.
— Эй! — всполошился Сыч. — Хозяйство мне порушишь! Растопырился на радостях! Давай во двор.
— И то правда, сказала я, — пойдемте на улицу.
Летта предостерегающе подняла ладонь.
— Только, Мотылек, имей в виду. Сегодня — никаких полетов. Помахаешь крыльями и довольно.
Парень что-то неопределенно буркнул и решительно вышел за дверь. За ним выскочили собаки, а следом — мы.
Снег заметно осел. Сугробы, поеденные солнцем, поросли косыми слоистыми кристаллами. Пронзительно тенькала синица в ельнике. Мотылек дошагал до середины двора и замер, будто испугавшись открывшегося простора.
— Эй, Мотылек! Распускай паруса. Места хватит.
Я побежала к нему — а он, закинув голову, глядел на небо. Потом оглянулся и махнул рукой. Черный складчатый груз за плечами его надулся горбом и вдруг взорвался с сухим треском, мгновенно развернув опрокинутый гигантский острозубый веер. И веер этот тотчас задрожал напряженно, поймав в лопасти свои воздушный поток. Я уловила странный томительный отзвук — так невидимая гроза грохочет далеко за горами, волнуя, и пугая, и смущая контрастом угрозы и ясного неба. Так на грани слуха звенела мембрана распахнутых крыл, оказавшихся в своей стихии. Так звенит серебро о серебро, хрусталь о хрусталь — чистый и точный камертон, обнаруживающий истинную связь.
Звук чуть сменил тональность — черный веер раскрылся еще шире, выбрал иную плоскость, и по плоскости этой разлилась глазурью сияющая небесная синева.
Тонкая ломкая фигурка между звенящих крыл сделала шаг, второй, потом побежала — вниз по склону, увязая в зернистом снегу, и тут ее мотнуло, подломив не поспевающие ноги, оторвало от земли и потащило — вверх, вбок, и опять — вверх, вверх…
— Стой, глупец! Стой! Вернись, ненормальный!
Кричала Леттиса, к ней присоединилась Ильдир. Они голосили — а я онемела. Я глядела, забыв дышать, глядела, как он летит, наискось пересекая блеклый размытый пейзаж.