— Трупоед взял бы ремень, — я взял ремень, — спустил бы с тебя штаны и выдрал бы тебя по заднице, — сделал к нему движение, Стуро сжался и отступил на шаг:
— Я буду сопротивляться.
— Это не имеет значения, — усмехнулся я. — Я не стану бить тебя по заднице. Я сделаю другое.
— Я здоров… — прошептал он.
— Ты оскорбил марантин недоверием. Они были добры к тебе, а ты, не посоветовавшись с ними, поступил, как считал нужным. Ты не веришь им — ладно. Они — чужие. Ты не веришь мне.
— Неправда!
— Я не стану бить тебя ремнем по заднице, — улыбнулся, сделал из ремня петлю и закрепил пряжкой на локте.
Второй конец привязал к ножке стола узлом «кошачий хвост».
— Ирги… что ты хочешь делать?
— То, что считаю нужным, — усмехнулся я.
И откинулся назад, перенеся вес тела на зажатый локоть.
— Ирги! — завопил Стуро, кидаясь ко мне.
Я оттолкнул его.
— В том, что ты сделал, виноват — я. Ты сам сказал: я — твои кости.
Стуро вцепился в меня, потащил в сторону, я снова отпихнул его свободной рукой, что-то хряпнуло, давление на локоть ослабло.
Пряжка скончалась. Язычок отлетел. Черт.
— Ирги… — безумие плясало в его глазах.
Я подошел, повернул его к себе спиной, тщательно ощупал крыло. Не сместилось? Не знаю. Что ж ты делаешь, идиот, так ведь можно на всю жизнь калекой остаться… Так, сейчас…
Очистил от прутьев метлу, примотал на место злосчастной рейки.
— Ну вот, а теперь — баиньки.
И полез к себе на лежанку.
Альсарена Треверра
На этот раз была очередь Пестрой. Как всегда, стоило нам с козой приблизится к дому, дверь распахнулась и навстречу вышел Мотылек. Без обычной своей улыбки. Хмуро поздоровался. Пестрая, она же Осенняя Листва в Мотыльковой интерпретации, радостно замемекала и натянула поводок. Парень рассеянно потрепал ее за ушами.
— Ваш обед, мессир. Извольте кушать.
— Что?
— Как дела? Почему мрачный такой? Э-э, а это что еще за новость?
Привычная рейка у него за плечом поменяла цвет. То есть, это была уже другая рейка, потолще и без полотняной обмотки. Я развернула парня спиной к себе.
— Что это у тебя…
Он дернул плечом, вырвался.
— Спроси его. Он расскажет.
— Мотылек?
— Пусти!
Оглянулся, полоснул яростным взглядом. Я растерянно заморгала.
— Он расскажет, — буркнул Мотылек уже спокойнее и мотнул головой в сторону сеней.
Взял у меня из рук поводок.
— Пойдем, Осенняя Листва. Пойдем со мной.
Они свернули за угол. Я пожала плечами.
Сыч сидел за столом и чинил пряжку на ремне.
— Что тут у вас опять произошло?
— Ничего особенного. Ты присаживайся, Альса, присаживайся. Вот, — он сдвинул обрезки кожи и показал мне несколько длинных щепок, перевитых полосами полотна, — Отдай девочкам. С извинениями. Хорошая была вещь.
Я повертела обломки в руках.
— Не понимаю. Сломалась?
Сыч с досадой плюнул на пол:
— Сломалась. Об колено.
— Зачем?
— Не «зачем», а «почему». Тварь потому что.
— Мотылек? Сломал лубок об колено?
— М-мотылек, — Сыч оскалился, — Я этому М-мотыльку… Да сядь ты наконец, не стой над душой!
Я села, не выпуская из рук сломанную рейку.
— Представь, сплю я себе на печке, сны приятные вижу. Вдруг среди ночи — кряхтенье, сопение, шебуршанье какое-то. Я спрашиваю — что такое? А он мне — ничего, мол. И — тишина. Не то что сопеть, дышать перестал. Ну, слез я, лампу нашарил. Огнивом — чирк, а в ответ — хрясь! Из закутка из евонного. И стоит красавец, в руках — обломки. Чтобы, значит, я ему рейку к крылу обратно не привертел. Ну, я ему привертел потом. Ручку от метлы.
Я подавила ухмылку.
— А крыло-то как? Ты взглянул?
— Да черт его знает. Зажило как будто. Я там пощупал, вроде не болтается. Ты извинись перед девочками от моего имени.
Я отодвинула злосчастные обломки.
— Неймется парню.
— Ясно, неймется. Но ведь велено было ждать. Нечего своевольничать.