Еще следует заметить удивительную хрупкость и неприспособленность трупоедского организма к условиям внешней среды. Вестибулярный аппарат трупоедов весьма примитивен. Зрение только дневное. Диапазон голоса ограничен. Зубы тупые.»
Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник
— Чужой идет, — повернулся ко мне Стуро.
— Один?
— Да. Одна.
Я вбросил нож в ножны. Одна. Кто это может быть? В «бойницу» выглядывать смысла нет — хрен увидишь, кого там черти несут, темно уже.
Собаки среагировали вяло. Сталбыть, знают того, кто сюда идет. И опасным не считают. Я вышел в сени.
— Кто?
Из-за двери — негромко:
— Я, Сыч. Я это. Дана.
Вот те раз. Приотворил дверь.
Данка, собственной персоной. В овчинном кожушке, на голове плат шерстяной, руки не знает куда девать.
— Че надыть, девка?
Она подняла голову — ощутимо толкнуло отчаянье в серых ее глазах. Неловкая усмешка, голос тихий, хрипловатый:
— В дом, значит, не пустишь?
Сыч-охотник крякнул, поскреб в затылке, посторонился:
— Ну, того. Заходь, сталбыть. Че прибегла-то?
Она прошла в комнату — Стуро благоразумно скрылся в своем закутке. Данка остановилась у стола, комкая край платка.
— Ну? Че молчишь-то, девка? Тя Эрб прислал? Стряслось чего?
Помотала головой, снова глянула — ожгла глухой болью. Потом выдохнула, точно в омут ледяной бросаясь:
— Пришла я, Сыч. Вот. Сама пришла… — и закрыла лицо руками.
Я тупо пялился на нее. В ночи прибежала, чтобы Альсы уж точно не было… А Альса сегодня и не приходила. Пишет Альса, книжку свою, главу о Законе. Материал обрабатывает…
Кашлянул, прочищая горло. Данка вскинулась, а я сказал:
— Не дело ты затеяла, дружище. Зря.
Взгляд ее медленно наполнялся влагой, щеки горели. Ох, Данка, Данка. Я сделал шаг, другой, взял ее за плечи. Маленькая-то, боги мои, когда вот так, снизу вверх смотрит…
— Зря это, Дана. Не выйдет ничего.
Сглотнула. Ломкий шепот:
— Чем же не угодила я тебе? Дура деревенская, да? Знаю, ты… — шмыгнула носом, зачастила: — Непохож ты на мужичье наше, другой ты, совсем другой, и не потому что тил, просто — не такой, как они все… Городской, небось, а серой костью прикидываешься, знаю, только ты не гони меня, миленький, я… — и зажмурилась, стиснула зубы, выдавились из-под век на щеки две мокрые дорожки.
Ах ты, чудо заморское.
— Нет, — сказал я, — Не дура.
Она длинно всхлипнула, ткнулась лбом в грудь мне, я осторожно погладил платок.
— Какая ж ты дура? Раскусила вот меня…
Что же это такое, что ж ты смотришь-то так, глазищи серые…
— Она, да? — холодом пыхнуло, — Вертихвостка эта лираэнская? Да она ж дурачит тебя, у нее…
— Нет, Данка. Альсарена тут совершенно ни при чем.
— Другая, значит? Как это, сердце занято, да?
— Занято. Лучше не скажешь.
— Врешь ты, — нахмурилась Данка, — Нету у тебя никого. Не по сердцу тебе девка деревенская, вот и все. А что присушил ты ее — так мало ли дур на свете. А она, может, девка эта, об тебе об одном и думает, ревмя ревет ночами, вон до чего докатилась — сама к мужику припожаловала…
Другой совсем, значит? Другой, не такой, как все, сталбыть? Приелась жизнь обычная, чего поинтереснее захотелось? Лезвия захотелось, Даночка? Попробовать, как это — когда пятками босыми по стали отточенной? Нет уж, подруга. Не видать тебе Лезвия.
(Чего испугаешься, трактирщица моя романтическая? Рутины испугаешься, серости беспросветной… Ну, так получи, милая.
— Да уж, — сказал я, — Это ты учудила, подруга. Так уж и быть, пока — прощаю, но из дому у меня носа казать не будешь. Никаких те трактиров да постояльцев. Думаешь, не знаю, что у тебя с альханом с этим за переглядки да перещипки? Кайд вон тоже ходит, слюни роняет. Им руки выдерну, а тебе — ноги, чтоб не шастала, где не велено, ясно?
На лице ее читалось — не пойму, он что, всерьез? Куда уж серьезнее, Даночка.