Пламя на конце пулемета было неожиданно беззвучным – и мгновенно заполнило весь мир…
…Вовка пришел в себя от ночного холода. Он закашлялся, начал задыхаться, потом сплюнул со стоном в сторону что-то густое – и дышать стало легче. Не шевелились ноги – в диковатом свете луны, делавшем все вокруг одинаковым, Вовка не сразу понял, что поперек них лежит кто-то.
Болела грудь – тупо и как-то глубоко. Вовка заскребся руками, кое-как повернулся, охнул от боли… и уткнулся взглядом в недоуменные серебряные глаза Тимки, лежащего слева. Нижняя губа Тимки жалобно отвисла, и Вовка спросил:
– Ты чего? – а потом понял, что Тимка мертв. Убит. Расстрелян. И он, Вовка, тоже расстрелян, но почему-то жив.
Мертвые были вокруг – не меньше двух сотен трупов в два слоя, пацаны по 12–17 лет. Отдельной кучкой – чуть в стороне и сверху – лежали десятка два мальчишек со связанными за спиной руками, их, наверное, привезли позже остальных и расстреляли последними. Луна освещала черным тельняшки на них, и Вовка не сразу понял – и от луны, и от того, что мозг работал тяжело, с болью – что это никакие не тельняшки, а вырезанные у пацанов на груди и животе узкие полоски, спецом похожие на тельняшки.
Вовке стало страшно. Он понимал, что это нелепо, что бояться уже нечего. Но оставаться среди голых трупов, сваленных, как манекены возле магазина, он не мог. Он заплакал, со стоном оттолкнул парня, придавившего ноги, и пополз. Пополз, харкая кровью, взрывая ледяной песок, схваченный морозом, – пополз, сам не зная куда. Не как спасающийся человек – как животное, маленький раненый зверек, который уносит свою смертельную боль в никуда – просто подальше от охотников, от того места, где его настигла пуля… Мыслей не было. Совсем никаких. Был ледяной песок, ледяной воздух (странно сжигавший рот, горло, легкие…) – и ледяная тяжесть луны на голых плечах и спине.
И – мертвые взгляды вслед.
В ночном, наполненном светом луны и уже почти зимним морозом, заброшенном песчаном карьере посреди разодранной в клочья России полз в никуда раненый, кашляющий кровью и плачущий русский мальчик.
…В тот день в окрестностях Тамбова было расстреляно больше семи тысяч русских мальчишек в возрасте 10–17 лет, свезенных со всей области. Большинство из них принадлежали в прошлом к многочисленным и беспомощным «националистическим движениям» и в этом качестве попали на карандаш милиции, архивы которой полностью достались новой власти. Но среди расстрелянных были зачастую и их младшие братья («чтобы остановить распространение националистической заразы»), и немало мальчишек, просто схваченных на улицах за «излишне славянскую» внешность. Вместе с ними были расстреляны несколько десятков кадетов из корпуса при Рязанском училище ВДВ, пытавшихся в начале оккупации оказать вооруженное сопротивление, – перевезенные в Тамбов, они на протяжении нескольких месяцев подвергались бесцельным пыткам и издевательствам, после чего их приговорили к расстрелу…
В ходе таких же акций на территории бывшей РФ за четыре осенних дня было убито не менее 47 тысяч детей, подростков и юношей. Сколько было убито девушек и девочек – точно неизвестно; почти все они перед смертью были изнасилованы, трупы их позже пропали. Среди расстрелянных мальчиков уцелели несколько десятков человек, позже рассказавших обо всех обстоятельствах одного из чудовищных актов геноцида русского народа…
…На секунду Вовке показалось, что он все-таки умер.
Около него – уткнувшегося в песчаный скат сбоку тропинки и с трудом приходившего в сознание – присел на корточки аккуратный старик с тростью в руке. Похожий из-за нее на грибника, по осени забредшего в лес за подосиновиками-опятами и прочей фигней. Даже синий ватник на старике казался элегантным, как форма или старинный смокинг. В глазах старика был спокойный интерес, а на плече висела американская винтовка «М16» – ее Вовка знал хорошо.
Вовка не удивился. Он больше ничему не мог удивляться. Кроме того, он понимал, что умирает, и был рад только тому, что умирает не в одиночестве.
Мальчишка улыбнулся старику и закрыл глаза…
…Тепло одетый невысокий мальчик лет 10–12 подогнал ближе к кустам расхлябистую, но не скрипевшую подводу, в которую была запряжена небольшая рыжая лошаденка, уютно дышавшая парко́м. Куртка мальчика – великоватый верх от армейского бушлата – была перепоясана офицерским ремнем, на котором висела кобура «макара».
– Дед Артур, – позвал он негромко, вглядываясь в путаницу обманчивого лунного света и черных глубоких теней. – Дееед… ой!
Старик вышел из кустов бесшумно, положил руку на плечо мальчика.
– Толик, – сказал он спокойно, – давай-ка вот туда ближе. И расстели там одеяло на сене. Кое-что надо погрузить. Я сейчас буду. И вот еще что… – Он без объяснений вытащил из кармана бушлатного верха мальчишки небольшой цифровой фотик и так же бесшумно, как появился, канул в кусты и исчез в тенях – растворился.
– Ага, понял, – кивнул мальчик. И, дернув вожжами, чмокнул губами – уже привычно: – Уц, пшла!
Гунн. Республика Тюркских Народов
Это была странная идея. Психанутая. Идиотская. Наивно-мечтательная.
Но слова «невыполнимая» здесь нет.
На эту идею Гунна сподвигли женщина с ребенком, которых притащил к нему Марат. Одним из начал Идеи, древней, как дерьмо мамонта, и простой, как сатиновые трусы, было приобретение квартиры в Караганде. Оформить ее на совершенно левое, может быть, давно умершее лицо (Марат божился, что сейчас за деньги и не такое делают). И начать… начать нечто, что в данный момент классифицировалось как «Деятельность, направленная против госстроя Республики Тюркских Народов» – ну или как-то так. От пятнадцати и до пожизненного.
Если еще точнее – Гунн хотел спасать детей. Русских беспризорников. Тех, которых сейчас в РТН было очень много, которые натурально драпали, как тараканы из горящего дома, откуда только можно было. Калмыкия, Алтай, Башкирия… Гордые народы, как водится, предпочли любимую ими политику, при которой во всех бедах (аж со времен Чингисхана) было принято винить исключительно русских. И многие из тех сопротивляться в ответ не могли. Кому-то было привычнее заливать горе водкой. Кто-то покорно следовал приказам – умирая, идя в «уютный» зиндан или оказываясь на улице буквально с голым задом.
Но были и другие категории. Олжас называл их «храбрые, но глупые» и «храбрые и умные».
– Понимаете, сейчас таких полно. Те, что глупые, они по старинке – в руку топор, в другую руку пузырь беленькой… Пузырь до дна – и вперед. В последнем рывке порвать задницу врагу… – Олжас, на столе перед которым стоял как раз упомянутый им «пузырь», залпом опрокинул в себя небольшую рюмашку и тут же закусил из открытой банки шпрот. – Давненько так не сидели, да, брат?.. Так о чем я? Ах да! – шмыгнул носом. – А есть «храбрые и умные». Эти обычно стараются и врага убить, и сами выжить. Те, что порадикальнее, в партизаны идут – вон, слышал в новостях, щас таких много развелось в России. Те, что другие, те обычно добиваются хороших должностей и начинают гадить врагу уже с них. Порой удачно, смекаешь, да?
Человек, видевший Олжаса в году так 87-м или 90-м и внезапно перенесшийся во времени в эту трешку, особых различий во внешности Гунна бы не нашел. Те же кроссовки. Светлые джинсы, легкая спортивная куртка темного цвета. Ну… в принципе все. Разве что более новое и качественное соответственно. Надо было отдать амерам должное – в магазинах появилась хорошая одежда.
Марат, одетый фактически так же, как Олжас (только вместо кроссовок на нем были российские ботинки для промышленных работ – с железными носами), тоже выпил рюмку водки.
– И что предлагаешь? Как именно действовать?
– Просто. Даже очень. Я сделаю тебе новые документы – благо есть связи. После чего постараюсь посадить тебя на хорошую должность в местном центре… Как там они называются – те, что детей из страны вывозят?
– «Обрети дом».
– Точняк. Вот там и будешь сидеть… наверное, где-нибудь в учете списков детей или еще что… ну ты понял, в общем. Будешь собирать информацию – о тех, которые хотят ехать… – Олжас вздохнул. – Флаг им в жопу и вперед впереди автобуса. Те, которые оказывают сопротивление, списочки о них ты будешь поставлять нам…
– Кому нам? – удивился Марат.
– Много кому. Все еще будет. Работа предстоит трудная. В общем, будешь поставлять нам – и мы будем их оттуда вытаскивать.
– Как?!
– Я же говорю – работа трудная. Собственно, из всего сделанного у меня пока идея да квартира. Да еще вот завтра связываться со старыми знакомыми буду… завтра, да. Сегодня никак не могу. Пьянею! – Олжас прервался на высасывание из горла литровой бутыли «огненной воды», рюмка уже давно упала со стола.
– Прекращал бы… – Марат опасливо глядел на Гунна, которого он видел таким всего пару раз, и то давным-давно.