– Что такое? – ласково осведомился Верещаев.
– Прищемил, блин, – плаксиво ответил Петька. – Больно же!
– Представляю, – согласился Верещаев.
– Это из беженцев девчонки, – зачем-то пояснил Петька, забираясь на камень с ногами.
– И давно у тебя с ними? – поинтересовался Верещаев. Петька сделал честные глаза:
– Только сегодня познакомились. Мы с дядей Игорем дом там чинили… – Он неопределенно махнул рукой. – А они помогали.
– А теперь ты им решил помочь стать мамами? – уточнил Верещаев. Петька пожал плечами:
– А чего?
– Да в том-то и дело, что я не против… – Верещаев сел на край глыбы.
И все решил именно в этот момент…
…Петька выслушал Верещаева спокойно, только немного побледнел – стало видно в темноте.
– Страшно? – спросил Верещаев. Петька помотал головой и искренне ответил:
– Нет. Просто… волнуюсь.
– Пойдешь? – вздохнул писатель-разведчик. – Я не приказываю, ты не думай…
– Пойду, – ответил тихо мальчишка.
– Не ходи, – попросил вдруг Верещаев. – Не вернешься.
Петька промолчал. Молчал и Верещаев, и туман полз из низины длинными осторожными языками, светился в темноте, замирал, крутился спиралью, полз снова… В той стороне, где был Воронеж, царила темнота – наверное, опять вырубили электричество, его подавали теперь по пять-десять часов в день. Потом за спинами людей хрустнула ветка и послышалось унылое «Сплюууу… сплюууу…» совы-сплюшки – и Петька повернулся на камне.
– Помните, – сказал он тихо, – как там пелось? «Мой стяг был выше вражьих стягов на целый миг!» Вот так.
– Ты романтик, мальчик, – ответил Верещаев и ссутулился.
– Нет, – возразил Петька почти холодно. – Я помню, как это – грязь и холодно спать в переходе, Ольгерд… – Он назвал своего бывшего учителя по имени. – А теперь подумай сам – могу ли я хотеть, чтобы вся страна стала таким переходом… заплеванным и в рекламных объявлениях, на которые глядишь – и от тоски хочется выть.
Верещаев прикрыл лицо руками. Мальчишка пересел ближе и продолжал:
– Я пойду. И я постараюсь вернуться. Я очень постараюсь.
– Очень малы шансы, – глухо ответил Верещаев. – Очень долгий путь. И очень нужно сделать это. Очень, Петь… Очень.
– Русские играют только с малыми шансами, иначе скучно, – ответил Петька и шкодливо улыбнулся в тридцать два зуба в ответ на взгляд отнявшего руки от лица взрослого мужчины. – Я пойду и вернусь. И я узнаю, что там и как. Может, не скоро, но я вернусь, Ольгерд… – Он встал на камне и протянул руку к слабо светящемуся небу. Сказал вдруг просто и без пафоса, словно о естественном: – Я бессмертен. Разве нет?..
«…Я не знаю, – подумал Верещаев хмуро, играя на столе карандашом. – Я не знаю. Я не знаю даже, жив ли ты. Я каждый раз, отправляя кого-нибудь, не знаю, жив ли он. Или она. Но твой путь особый – несколько тысяч километров по стране, где все рушится и валится и для многих ты – цель. А в конце пути – лагерь, из которого еще надо будет выбраться потом».
В штабной избе сидели Ярцевский, Ментило, Прохоров, Земсков и Верещаев. Федосов был на патрулировании, Пешкалев еще не вернулся из своей загадочной московской поездки. Кроме этих пяти человек тут же присутствовал Шукаев – мэр Воронежа приехал еще с утра, ничего никому не объяснил, кроме Ярцевского, и теперь пришел на совет, как будто так и надо.
Говорил Ярцевский. Почти все из сказанного им Верещаев знал, потому что именно его люди – дети и взрослые – добыли эти сведения за последние две недели. В голове безостановочно и нелепо крутилась строфа из песни Щербакова:
И с ней ничего нельзя было поделать, не вытолкнуть из мозга…
– Итак, что выявлено? – говорил Ярцевский. – Во-первых, это ликвидация остатков промышленности, кроме добычи сырья. В качестве основания подается, что промышленность у нас «грязная». В принципе любой труд руками – даже школьная мастерская – попадают под негласный или гласный запрет. Во-вторых, передача под управление ООН портов любого транспорта, почти всех месторождений полезных ископаемых, запасов пресной воды и леса и так далее – вплоть до запрета русским там появляться иначе как в качестве рабочей силы; постройка сеттльментов для иностранных специалистов. В-третьих – территориальный развал России, новая «раздача суверенитетов». В-четвертых – охота на детей, на души и физическая – комендантский час с 8 вечера до 7 утра, в случае его нарушения – санкции вплоть до «изъятия ребенка из семьи, как не справляющейся с обязанностями по воспитанию человека нового общества», обязательные экзамены по психологии и английскому языку для родителей. Лагеря по вывозу детей созданы здесь… здесь… здесь, здесь и здесь… – Он черкал по большой карте, занимавшей половину стола. – Их наполняемость в общем – до пяти миллионов мест. Вот тут, тут и тут созданы концентрационные лагеря для неугодных новой власти, наполняемость – до трех миллионов мест. Остановить окончательный распад России на два-три десятка «княжеств» мы не в силах, такова реальность. Это темные места. Светлые – что все программы, в которых нужно хоть какое-то участие местных, страшно пробуксовывают. Фактически запустить их можно только силой, но собственных сил у нового правительства нет, а оккупанты не рвутся помогать решению внутренних проблем – они свое получили. Кого набрали на службу? Откровенных ворюг или бездарных молокососов, выращенных «в борисняке» или «в путинке». Чаще – сочетание и того и другого. В принципе, я думаю, через годик все программы просто забуксуют окончательно и наши благодетели плюнут на русский народ, ограничив свое пребывание теми же сеттльментами и экономическими зонами.
– Вариант Африки? – хмуро спросил Ментило.
– Да, но с одним «но». Русские – не негры. Я почти уверен, что в этих условиях все наши дремлющие качества проснутся сами собой, – отчеканил Дмитрий.
На Ярцевского поглядели все сразу, только Верещаев играл карандашом. А Ярцевский продолжал:
– Задача-минимум. Опираясь на указанные ранее пункты базирования – здесь, здесь, здесь, здесь и здесь – взять под контроль территории в Воронежской, Тамбовской и Саратовской областях. Губернаторов у соседей просто ликвидировать, на их место по возможности поставить наших людей, если невозможно – пусть лучше пустуют места. Вести дальше работу по агитации переселения в сельскую местность; за последние три недели из городов в воронежских краях ушло до 200 тысяч человек. Тишком, но неуклонно. ООН этому не препятствует.
– Идиоты, – хмыкнул Земсков.
– Нет, не идиоты. Просто они не в силах понять, что происходит, и им кажется, что русский народ просто смирился… Далее и последнее – заставить пришельцев держаться только в зеленой зоне и сеттльментах. Там их не трогать. Но и оттуда их не выпускать. Причем акции маскировать, как было и ранее, под бытовуху и бандитские разборки.
– По моим данным, сейчас в наших местах не меньше пяти-шести тысяч человек готовы сопротивляться активно, с оружием в руках, – сказал Верещаев, стукнув торцом карандаша по столу. Повторил это снова и снова, потом бросил карандаш.
– Организуем в деревнях отряды самообороны, – предложил Ментило. – Под тем соусом – что против самих себя. А в деревни, что в глухих местах, никто за объяснениями и не приедет.
– Не приедет, – подтвердил Шукаев. – Вообще, молодые люди, насчет губернаторов можете не обольщаться, власти у нас почти никакой. И вообще… – повторился он и задумался. Все ждали. Шукаев явно решился: – И вообще мой прогноз такой, что скоро власти на территории России настанет конец. Людям она практически не нужна, ООН тоже может без нее обойтись. Так что… – Он не договорил и снова умолк, думая о чем-то своем – явно нерадостном.
– Основной внутренней проблемой является катастрофическая нехватка средств, – продолжал Ярцевский. – Денег у нас почти нет. А какие есть – в любой момент могут… что там такое?!
В смежном помещении послышался шум, и в комнату вошел Федосов. Он был щетинист, мокр, грязен и устал, но широко улыбался.
– С патрулирования? – оживился Ярцевский. – Между прочим, этот полковник, которого твои ребята привели…
– К черту полковника! – проникновенно воскликнул Федосов и грохнул на пол свой рюкзак. Именно грохнул, хотя рюкзак выглядел практически пустым. Пол гулко ухнул. Федосов присел, раздернул завязки. Оглядел всех. И вытолкнул на пол брусок золотистого металла.
– Это что – золото? – спросил неверяще Прохоров.
– Нет, это я кусок свинца выкрасил – приколоться, – не без яда ответил Федосов, вставая. – Этого добра у нас теперь – порядка тысячи тонн. И еще кое-что есть.
В общей тишине стало слышно, как на улице орет Арт: