— И?
— Земли недостаточно. И фуража.
— Свиньи и на желудях жиреют.
— Свинопасы нужны. Иначе все лесовики прихватят.
— Да, наверное.
Полковник принял Грая в личном кабинете.
— Когда же вы работаете, сударь? — пошутил Грай.
— Работа сама движется. Как двигалась уже веками. У меня проблема, Грай.
Грай сморщился.
— Проблема?
— Обличья, Грай. Мир живет восприятиями. А ты не соответствуешь своему облику.
— Сударь?
— В прошлом месяце у нас был гость. Из Чар.
— Я не знал.
— И никто не знал. Кроме меня. Это было нечто вроде длительной неожиданной проверки. Такое случается.
Сироп уселся за стол, отодвинул в сторону шахматную доску, на которой они так долго соревновались. Он вытащил из укромного местечка за правой ножкой стола длинный лист бумаги. Грай заметил паучий почерк.
— Взятый? Сударь?
Грай каждый раз почти забывал добавить «сударь», и привычка эта Сиропа очень беспокоила.
— Да. От Госпожи, со всеми полномочиями. Он не пережимал, нет. Но рекомендации делал. И упоминал людей, чье поведение кажется ему неприемлемым. Твое имя стояло в списке первым. Какого беса ты шляешься по округе всю ночь?
— Думаю. Заснуть не могу. Война сделала что-то. Я многое видел. Повстанцы. Мы не ложились спать из страха, что они атакуют. А если уснешь — во сне видишь кровь. Горящие дома и поля. Визг скотины и детей. Это было хуже всего. Плачущие дети. Я все еще слышу их плач. — Он почти не преувеличивал. Каждый раз, ложась в постель, он слышал детский плач.
Он говорил правду, вплетая ее в ложь. Детский плач. Дети, чьи голоса преследовали его, были его собственными невинными младенцами, брошенными из боязни ответственности.
— Знаю, — ответил Сироп. — Знаю. Во Рже убивали детей, чтобы те не попали к нам в руки. Самые жестокие из солдат плакали, видя, как матери бросают со стены своих младенцев и кидаются вслед за ними. Я никогда не был женат, и детей у меня нет. Но я понимаю, что ты имеешь в виду. У тебя дети были?
— Сын, — ответил Грай тихо и сдавленно, едва не вздрагивая от боли, — и дочь. Двойняшки. Давно и далеко отсюда.
— И что стало с ними?
— Не знаю. Надеюсь, что они еще живы. Они примерно ровесники Кожуху.
Сироп поднял бровь, но промолчал.
— А их мать?
Глаза Грая стали железом. Раскаленным железом клейма.
— Умерла.
— Мне жаль.
Грай промолчал; выражение лица его наводило на мысль, что ему вовсе не жаль.
— Ты понимаешь, что я говорю, Грай? — спросил Сироп, — Тебя приметил Взятый. А это нездорово.
— Понял. А кто из них?
— Не знаю. Кто у нас из Взятых интересуется мятежниками?
— Какими мятежниками? — фыркнул Грай. — Мы их при Чарах стерли с лица земли.
— Может быть. Но есть еще эта Белая Роза.
— Я думал, ее вот-вот возьмут.
— Да, ходит такой слух, что ее еще до конца месяца в кандалы закуют. С тех пор, как мы о ней впервые услышали, так он и ходит. Она быстро бегает. Может быть, достаточно быстро. — Улыбка Сиропа померкла. — Ну, когда Комета вернется, меня тут уже не будет. Бренди?
— Да.
— Шахматишки? Или на работу спешишь?
— Да пока нет. Одну партию.
На середине игры Сироп напомнил:
— Не забудь мои слова. Взятый сказал, что улетает. Но это его слова. Может, он тут за кустами прячется.
— Буду осторожен.
Еще бы. Только внимания Взятого ему не хватало. Он слишком далеко забрался, чтобы рисковать по пустякам.
Глава 12 Равнина Страха
Была моя вахта. В желудке стояла гложущая, свинцовая тяжесть. Высоко в небе весь день кружили точки. Парочка вертелась — патрулировала — там и сейчас. Постоянное присутствие Взятых было недобрым знаком.
Чуть ниже планировали в послеполуденных небесах две пары мант. На восходящих потоках они поднимались, потом, кружа, опускались, поддразнивая Взятых, пытаясь подманить их поближе к границе. Они недолюбливали пришельцев вообще, а этих — особенно, потому что те раздавили бы мант, если бы не другой чужак, Душечка.
За ручьем прохаживались бродячие деревья. Блестели мертвые менгиры, пробужденные каким-то образом от обычной спячки. Что-то назревало на равнине — нечто, чего ни один чужак не поймет.
За пустыню зацепилась огромная тень. В вышине плыл, бросая вызов Взятым, одинокий летучий кит. Порой до земли долетал едва слышный низкий рев. Первый раз слышу, чтобы кит говорил. Для них это признак ярости.
Забормотал, зашептался в кораллах ветер. Праотец-Дерево пропел возражение киту.
— Скоро твои враги придут, — произнес менгир рядом со мной.
Я вздрогнул. Его слова напомнили мне недавний ночной кошмар, не запомнившийся, но полный ужаса.
Я не позволил себе пугаться подлой каменюги. Сильно пугаться.
Что они? Откуда пришли? Почему отличаются от обычных камней? И если уж на то пошло — почему равнина так дико отличается от всего мира? Почему она так жестока? Покамест нас терпят как союзников против более серьезного врага. Но посмотрим, сколько продержится эта дружба, когда Госпожа падет.
— Когда?
— Когда будут готовы.
— Великолепно, каменюга. Объяснил.
Мой сарказм не прошел незамеченным — просто его не откомментировали. Менгиры сами славятся сарказмом и ядовитым языком.
— Пять армий, — пояснил голос. — Долго ждать не будут.
Я ткнул пальцем в небо:
— А Взятые летают как хотят. Беспрепятственно.
— Они не чинят препятствий.
Сущая правда. Но извинение слабое. Союзники должны быть союзниками. Летучие киты и манты обычно считают одно появление на равнине достаточным препятствием. Мне пришло в голову, что Взятые могли их подкупить.
— Неправда, — Менгир подвинулся. Теперь его тень падала мне на ноги. Я наконец оглянулся. В нем было каких-то десять футов. Недоросль.
Он прочитал мои мысли. Черт.
Менгир продолжал сообщать мне то, что я и без него знал.
— Не всегда можно вести дела с позиции силы. Будь осторожен. Народы собрались, чтобы переоценить целесообразность вашего присутствия на равнине.
Ах вот как. Этот булыжник-трепач, оказывается, посланник. Местные испуганы. И некоторые думают, что избавятся от неприятностей, выставив нас за дверь.
— Да.
Слово «народы» не слишком точно описывает тот межвидовой парламент, что принимает тут решения, но лучшего не подобрать.
Если верить менгирам — а они лгут только путем умолчания или обобщений, — то равнину Страха населяют более сорока разумных видов. В число известных мне входят менгиры, ходячие деревья, летучие киты и манты, горстка людей (как дикари, так и отшельники), два вида ящериц, птица вроде сарыча, большая белая летучая мышь и исключительно редкая тварь наподобие перевернутого верблюдокентавра. Я хочу сказать, что человеческая часть у него задняя. Бегает оно вперед тем местом, которое у всех других существ называется задницей.
Наверное, я встречал и других, но не узнавал.
Гоблин утверждает, что в сердце больших коралловых рифов живет маленькая мартышка, в точности похожая на Одноглазого в миниатюре, — но когда речь заходит об Одноглазом, Гоблину верить нельзя.
— Я обязан принести весть, — сказал менгир. — Чужаки на равнине.
Я задал вопросы. Не получив ответа, раздраженно обернулся. Менгир уже исчез.
— Чертова каменюга…
У входа в Дыру стояли, наблюдая за Взятыми, Следопыт и пес Жабодав.
Мне передавали, что Душечка тщательно допросила Следопыта — я-то пропустил эту часть — и допрос ее удовлетворил.
Я тогда поспорил с Ильмо, которому Следопыт понравился.
— Напомнил мне Ворона, — заявил Ильмо. — Пара сотен Воронов нам бы пригодилась.
— Мне он тоже напоминает Ворона. Именно это мне и не нравится, — Но что толку спорить? Так не бывает, чтобы все всем нравились. Душечка полагает, что с ним все в порядке. Ильмо с ней согласен. Лейтенант его принял. Почему я дергаюсь? Черт, если он слеплен из того же теста, что и Ворон, то у Госпожи большие неприятности.
Скоро его проверят. Что-то у Душечки на уме. Подозреваю, упреждающий удар. Вероятно, по Рже.
Ржа. Где поднял свою звезду Хромой.
Хромой. Восставший из мертвых. Я сделал с ним все, что можно, только что тела не сжег. А надо было, наверное. Проклятие.
Самое страшное — подумать: «А один ли он?» Не избежали ли прочие верной смерти? Не прячутся ли где-то, чтобы изумить мир своим появлением?
На ноги мне упала тень. Я очнулся от раздумий. Рядом со мной стоял Следопыт.
— Ты выглядишь расстроенным, — сказал он.
Должен признать, был он отменно вежлив.
Я глянул на кружащие в небе напоминания о битве.
— Я солдат, — ответил я, — старый, усталый и запутавшийся. Я сражаюсь дольше, чем ты живешь на свете. И все жду, когда мы чего-нибудь добьемся.