- Ужасно, - кивает он головой. - Даже дешевая водка намного лучше самой дорогой текилы. Почему здесь нет водки? Варварство какое-то.
- Сейчас вы будете пьяны, - констатирую я. - Алкоголь ударит вам в голову...
- Что ты пьешь? - Мои слова не трогают его. Похоже, гораздо больше его интересует содержимое моего стакана. - Что у тебя там такое? С виду похоже на молоко.
- Это "Рикар". Анисовая настойка. Очень крепкая. Ее разводят водой, и она приобретает молочный цвет.
- Можно попробовать?
- Пожалуйста. Пейте осторожно, дружище. Маленькими глоточками.
Я стараюсь сдержать улыбку. Попробовать слабо разведенную анисовку в первый раз - большой сюрприз. Весьма неожиданные вкусовые ощущения. Не каждый такое выдерживает.
Он всасывает все содержимое моего стакана единым махом. Я ожидаю чего угодно, но только не такого. Я уверен, что глаза его встретятся на переносице, оттолкнутся от нее, как бильярдные шарики, и разбегутся в разные стороны. Что дыхание его перекроет, как газовую трубу вентилем. В конце концов, он может хотя бы поперхнуться - приличия ради. Не случается ничего. Он просто выпивает все это.
Затем поднимает двумя пальцами кувшин и с сожалением убеждается, что в нем ничего нет. Тыкает вилкой в кусок ветчины на моей тарелке, вяло сует мясо в рот и проглатывает.
- Ну как? - интересуюсь я. - Оригинально? Тонко?
- Я уже пил такое, - флегматично отвечает он. - В детстве. Тогда это называлось "микстура от кашля". Ты когда-нибудь кашляешь, дружище?
- Нет...
- Неудивительно. Стакан этой гадости способен избавить от кашля на целый месяц. И сколько это стоит?
Я называю цену.
- Одна порция этой микстуры стоит столько же, как три бутылки водки в России, - сообщает он, скалькулировав что-то в голове, помогая мыслительному процессу шевелением светлых кустистых бровей.
Я терпеливо жду, когда он начнет пьянеть. Ни малейших признаков этого не наблюдается.
- По моим расчетам вы должны быть уже изрядно пьяны, - говорю я.
- Почему вы сидите на стуле, а не лежите под столом?
Он прерывает размышления и смотрит на меня.
- Стакан сорокаградусного - водки, рома, бренди или той же текилы - это фон, - произносит он. - Сам по себе фон не имеет значения. Это как грунтовка, которая кладется на холст. Когда грунтовка хорошо улеглась, когда она на своем месте, можно рисовать контур и начинать класть мазки. Если ты будешь рисовать маслом прямо по холсту, то получишь просто мазню. Некоторые так и делают. Они называют эту мазню современным искусством и подводят под это теоретическую базу. Но я не люблю халтуры. Я предпочитаю добротную школу. Я грунтую холсты сам. И первый стакан водки тоже выпиваю сам. Импровизация - потом.
- Вы художник?
- Художник, - соглашается он и тяжело вздыхает. - Так уж не повезло. Знаешь, как я пишу! Всякие ваши Веласкесы-Дали в подметки мне не годятся. И что с того? Не в то время я родился. И не в том месте. Сейчас ведь чего в моде? Мазня как курица лапой. А я - реалист. Кому сейчас нужна хорошая школа?
Он поворачивается. Бесцеремонно хватает официанта, пробегающего мимо, за руку.
- Эй, парнишка, - говорит он, - ты это, текилу свою рюмками не таскай, тебе же больше работы. Принеси сюда всю бутылку. Мы ее сами разольем как нам нужно. И две бутылки минералки. Запивать вашу дрянь будем.
Через пять минут я обнаруживаю, что осторожно втягиваю губами текилу из наполненного наполовину бокала. Художник бодро булькает из стакана, запрокинув голову, кадык под его растрепанной бородой ходит туда-сюда.
- Вот это уже лучше, - говорит он, стукнув дном опустошенного стакана по столу. - Основная работа пошла. Прорисовка, так сказать, деталей. Деталечек и маленьких таких деталюшечек.
- В каком городе вы живете? - спрашиваю я, пытаясь представить что-нибудь российское. В голову не лезет ничего, кроме снега и медведей.
- В Жуковке.
- Это большой город?
- Это не город. Дыра дырой. Деревня. Уехал я из города, дружище.
Уехал. Потому как там еще хуже было. Сейчас ведь что город непотребство, злость да корысть безобразная! Пусть, думаю, заказчики ко мне в деревню поездят. И что ты думаешь? Ездят, как миленькие! На джипах своих японских нашу грязь месят! Помнят еще люди Сергея Можайского!
Он гордо выпячивает нижнюю губу, скребет пальцами в бороде.
- Вы пользуетесь большой популярностью, Сергей?
- Да какая там популярность... Не понимают нынче гениев! Нет спросу на хорошие картины. Ну и хрен с ними! - Он перегибается через стол, доверительно приближается губами к моему уху. - Я сейчас в основном репродукции пишу. Представляешь, приезжает ко мне такое брателло, всё в золотых цепях, пальцы не гнутся. "Серега, - говорит оно мне, - я вот с Голландии альбомчик привез. И вот эта натюрморда мне нравится". И показывает мне какую-нибудь голую бабу, кисти, к примеру, Рубенса. "Ты мне нарисуй пять штук, - говорит мне это брателло, - токо шоб все одинаковые были. Я четыре у себя в комнатах повешу, чтоб красивше было. А пятую своей марухе подарю на день Святого Валентина. Она у меня от такой художественности шибко тащится - типа как понимает. И чтоб там все при всем было - типа мазок в мазок". - "Без проблем, - говорю я, - пять штук баксов на стол, авансом, а когда сделаю, еще десять штук добавишь". И через два месяца все готово. Принимай товар. Сам Рубенс не отличит.
Я вдруг ловлю себя на том, что Сергей говорит вовсе не на испанском языке. "Брателло", "маруха" - я никогда не слышал таких слов. Однако я понимаю все, что он говорит. Почему-то это не удивляет меня.
Чувствуется, что художник затронул любимую тему и готов разговаривать об этом как угодно долго. Не могу сказать, что живопись интересует меня. Я пытаюсь сменить тему.
- Как вам нравится наш городок? - спрашиваю я. - Многие находят его весьма привлекательным.
- Какой городок? Как называется?
- Морайра, - удивленно говорю я. - Вы что, не знаете, где находитесь?
- Ну так... Догадываюсь... - машет он в воздухе рукой. - Испания, что ли?
- Да, - говорю я, все более изумляясь. - Вы где остановились? В гостинице?
- Не-а.
- А где? Снимаете апартаменты?
- Да нигде. Я ненадолго зашел. Вот выпью и домой пойду. В Жуковку.
- Как пойдете?
- Да так же, как и пришел. Собственными ножками. Пешком.
Все-таки его начинает забирать. Он несет чушь.
- И как же вы шли пешком? - Я решаю подыграть его дурацкой шутке. Через Аликанте, наверное? Тут недалеко - всего-то сто двадцать километров...
- Сто двадцать? - Он чешет в затылке. - Нет, друг. Это, пожалуй, далековато будет. В тапках далеко не уйдешь. - Он выпрастывает ногу из-под стола, и я наконец-то понимаю, что за обувь на нем - стоптанные домашние шлепанцы розового цвета, скорее женские, чем мужские. - Знаешь что, приятель? Давай еще по полстакана, и пойду я.
В мастерскую к себе. А то моя хавронья меня хватится.
- Хавронья?
- Ну да. Это я жинку свою так называю. Нюх у нее на это дело - если я с кем-нибудь за воротник закладываю. Орать начинает, скотиной меня называет, бывает, поленом огреет. Так что извини...
Я молча нацеживаю текилы из бутылки в стаканы. Выпиваю так же, как он, - залпом опрокидываю в рот противную жидкость и ощущаю, как она закручивается в глотке маленьким водоворотом. Проглатываю автоматически, почти бесчувственно.
- Вот теперь хорошо! - Художник откидывается на спинку с удовлетворенным видом. - Жаль, что здесь нельзя надолго остаться.
Миленько тут у вас. Представляешь, как здорово было бы зависнуть на недельку. А так - тяпнул пару стаканов и бегом домой. Разве это жизнь?
- Ничего не понимаю. - Чувство, поднимающееся в моей душе, нельзя уже назвать любопытством. Скорее, это ужас, вызывающий оцепенение. - Объясните мне, что происходит. Пожалуйста!
- А чо ты можешь понимать? - Бородач перевешивается через стол, дышит на меня перегаром и чесноком. - Без толку тебе объяснять. И вообще, тебя на самом деле нет. Нет! Понял?
- Как нет?
- А вот так. Щас увидишь...
Он тяжело поднимается на ноги и бредет прочь. Добирается до стены и проходит сквозь нее.
Стена перестает существовать, превращается в огромное окно, провал в пространстве. Я вижу в этом окне мастерскую художника - огромную, с чудовищно увеличенными предметами. Печка, обмазанная белой известкой; грубо сколоченный стол, заваленный скрюченными тюбиками из-под краски. Мольберты с незаконченными картинами вдоль бурых бревенчатых стен. Кажется, что наше кафе стоит на столе в мастерской, как комната-клетка Гулливера, попавшего в страну великанов.
Мне положено разинуть рот от изумления, но челюсти потеряли подвижность. Я пытаюсь пошевелить рукой и не могу. Я не дышу, сердце мое перестает биться.
Вдруг я понимаю: я нарисован. Распят в неподвижности на плоском холсте. И все, что окружает меня в кафе, - тоже нарисовано. Люди изображены небрежно, схематично, один только я прописан тщательно, в манере, близкой к фотографии. Гиперреалистической манере.