Все дамы – бубновые и червонные, трефовые и пиковые – сидели в первом ряду и обмахивались тюльпанами, а за ними стояли валеты и старались показать, что и они о двух головах, как все фигуры в картах. В пьесе изображались страдания влюбленной парочки, которую разлучали, и пастушка заплакала: это так напомнило ее собственную судьбу.
– Сил моих больше нет! – сказала она трубочисту. – Уйдем отсюда!
Но когда они очутились на полу и взглянули на свой столик, они увидели, что старый китаец проснулся и раскачивается всем телом – ведь внутри него перекатывался свинцовый шарик.
– Ай, старый китаец гонится за нами! – вскрикнула пастушка и в отчаянии упала на свои фарфоровые. колени.
– Стой! Придумал! – сказал трубочист. – Видишь вон там, в углу, большую вазу с сушеными душистыми травами и цветами? Спрячемся в нее! Ляжем там на розовые и лавандовые лепестки, и если китаец доберется до нас, засыплем ему глаза солью[1] .
– Ничего из этого не выйдет! – сказала пастушка. – Я знаю, китаец и ваза были когда-то помолвлены, а от старой дружбы всегда что-нибудь да остается. Нет, нам одна дорога – пуститься по белу свету!
– А у тебя хватит на это духу? – спросил трубочист. – Ты подумала о том, как велик свет? О том, что нам уж никогда не вернуться назад?
– Да, да! – отвечала она.
Трубочист пристально посмотрел на нее и сказал:
– Мой путь ведет через дымовую трубу! Хватит ли у тебя мужества залезть со мной в печку, а потом в дымовую трубу? Там-то уж я знаю, что делать! Мы поднимемся так высоко, что до нас и не доберутся. Там, на самом верху, есть дыра, через нее можно выбраться на белый свет!
И он повел ее к печке.
– Как тут черно! – сказала она, но все-таки полезла за ним и в печку, и в дымоход, где было темно хоть глаз выколи.
– Ну вот мы и в трубе! – сказал трубочист. – Смотри, смотри! Прямо над нами сияет чудесная звездочка!
На небе и в самом деле сияла звезда, словно указывая им путь. А они лезли, карабкались ужасной дорогой все выше и выше. Но трубочист поддерживал пастушку и подсказывал, куда ей удобнее ставить свои фарфоровые ножки. Наконец они добрались до самого верха и присели отдохнуть на край трубы-они очень устали, и немудрено.
Нам ними было усеянное звездами небо, под ними все крыши города, а кругом на все стороны, и вширь и вдаль, распахнулся вольный мир. Бедная пастушка никак не думала, что свет так велик. Она склонилась головкой к плечу трубочиста и заплакала так горько, что слезы смыли всю позолоту с ее пояса.
– Это для меня слишком! – сказала пастушка. – Этого мне не вынести! Свет слишком велик! Ах, как мне хочется обратно на подзеркальный столик! Не будет у меня ни минуты спокойной, пока я туда не вернусь! Я ведь пошла за тобой на край света, а теперь ты проводи меня обратно домой, если любишь меня!
Трубочист стал ее вразумлять, напоминал о старом китайце и обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержанте Козлоноге, но она только рыдала безутешно да целовала своего трубочиста. Делать нечего, пришлось уступить ей, хоть это и было неразумно.
И вот они спустились обратно вниз по трубе. Не легко это было! Оказавшись опять в темной печи, они сначала постояли у дверцы, прислушиваясь к тому, что делается в комнате. Все было тихо, и они выглянули из печи. Ах, старый китаец валялся на полу: погнавшись за ними, он свалился со столика и разбился на три части. Спина отлетела начисто, голова закатилась в угол. Обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержант стоял, как всегда, на своем месте и раздумывал.
– Какой ужас! – воскликнула пастушка. – Старый дедушка разбился, и виною этому мы! Ах, я этого не переживу!
И она заломила свои крошечные ручки.
– Его еще можно починить! – сказал трубочист.