И будто невидимый скульптор у них на глазах лепил его, столп изменялся. Впадины появлялись тут, выпуклости – там; сама поверхность неуловимо становилась другой. Она больше не была гладкой и полупрозрачной, нет – теперь она стала грубой и чешуйчатой, утратила большей частью свою лучезарность и обрела неопределенный, мшисто-зеленый оттенок, став… чем-то. Или кем-то. По мнению Деннинга, это и был самый страшный момент во всем приключении. И не потому что представшая их глазам тварь была как-то особенно ужасна собой – просто в этот самый миг мимо дома проехал какой-то запоздалый автомобиль, и свет его фар бросил зловещий отблеск на стены и потолок. И вот этот-то контраст между обычным, нормальным миром, в котором имел счастье обитать этот злосчастный автомобилист, и творившимся в его собственной гостиной кошмаром, чуть не оказался слишком для разума замершего у двери человека. Ну, и кроме того, фары только яснее высветили все омерзительные подробности облика возвышавшегося над ними существа.
Потому что существо именно возвышалось. Росту в нем, судя по всему, было футов девять, потому что голова его доставала до потолка маленькой Деннинговой комнатки. Оно обладало приблизительным человекоподобием – то есть стояло прямо и конечностей имело четыре, две верхних и две нижних. Еще у него была голова и что-то вроде лица на ней. На этом, впрочем, сходство с человеком заканчивалось. Голову венчал высокий гребень, бежавший ото лба назад, к основанию шеи. Ни глаз, ни носа на лице не наблюдалось – их место занимало нечто вроде цветка морского анемона; под ним располагался рот с верхней губой, похожей на сильно выдающийся мясистый клюв, так что все устье имело форму эдакой сардонической буквы «V».
Передняя часть туловища отличалась плоской, равномерной гладкостью ящеричного брюшка, ноги были длинные, чешуйчатые и ужасно костлявые. То же можно было сказать и о руках, оканчивавшихся поразительно деликатными и поразительно человеческими кистями. Халпин наблюдал за материализацией с жадностью ястреба, и как только процесс завершился, как только сокращение мускулов засвидетельствовало сознательный контроль над ними со стороны хозяина, ученый разразился потоком странных, нечленораздельных слов. Оказывается, Деннинг был настолько взвинчен, что разум его бессознательно зафиксировал каждую деталь происходящего, и слова, произнесенные Халпином, он запомнил с точностью до звука. Тот говорил на каком-то малоизвестном языке, и перевода мне отыскать не удалось, так что я просто воспроизведу их здесь для всякого исследователя, которые пожелает работать с ними дальше:
– Iä, Psuchawrl! – вскричал он. – Ng topuothikl Shelemoh, ma’kthoqui h’nirl!
Услышав это, ужас зашевелился. Он наклонился и сделал шаг к распрямившемуся Халпину. Лицевая розетка у него приподнялась, как брови у удивившегося человека, а затем – он заговорил. Халпин, что странно, ответил ему по-английски.
– Я требую платы! – храбро воскликнул он. – Никогда еще не случалось такого, чтобы кого-то из вашего племени освободили и он взамен не даровал бы освободителю исполнение одного желания – если в его силах такое исполнить.
Тварь поклонилась – взаправду поклонилась. Глубоким – нечеловечески глубоким – голосом она выразила то, что могло быть только согласием. Джинн сцепил руки там, где у него, по идее, располагалась грудь, и склонился в издевательском смирении, распознать которое сумел даже парализованный ужасом Деннинг.
– Очень хорошо! – важно сказал ему на это преступно беспечный Халпин. – Я хочу знать! Таково мое желание – знать. Я всю свою жизнь был исследователем, я искал, искал и так ничего и не нашел. А теперь – я хочу познать природу вещей, причину и смысл бытия и конец, к которому мы все идем. Скажи мне, зачем мы здесь, какое место человек занимает в этой вселенной, а вселенная – в космосе!
Тварь, джинн, или чем она там на самом деле была, снова поклонилась. Почему, ну почему Халпин в упор не видел, что она откровенно над ним издевается! Она снова сцепила свои невероятные человеческие руки вместе, потом развела их в стороны, и с пальцев на пальцы прыгнул целый рой искр. В гуще этой блистающей круговерти нечто начало обретать форму, стало прямоугольным, потом плотным и, наконец, превратилось в небольшое окно. В окно за серебряной решеткой, с мнимо прозрачными ставнями, за которыми – с того места, где стоял Деннинг, по крайней мере – не было ничего, одна лишь кромешная чернота. Чудовище сделало какое-то движение головой и произнесло одно только слово – и единственное, которое Деннинг сумел разобрать.
Оно сказало:
– Смотри!
…и Халпин послушно сделал шаг вперед и заглянул в окно.
Деннинг утверждает, что пока он смотрел, можно было сосчитать примерно до десяти. Потом молодой человек сделал пару шагов назад, споткнулся о кушетку и сел.
– О! – тихо пробормотал он. – Вот, значит, как!
По мнению Деннинга, он сказал это совсем как маленький ребенок, которому любящий родитель только что разъяснил какой-то важный и трудный вопрос – и больше не пытался ни встать, ни как-то прокомментировать узнанное, ни издать еще хоть какой-то звук.
А джинн, или Древний, или демон, или ангел, словом, это непостижимое существо снова поклонилось, отвернулось и попросту исчезло.
После этого транс ужаса, в котором благополучно пребывал Деннинг все это время, каким-то образом спал с него, он кинулся к выключателю, и комнату залил свет.
Пустой кувшин валялся на полу – а на софе сидел человек, глядевший в пустоту перед собой с выражением несказанного отчаяния на лице.
Мало что осталось поведать. Деннинг позвал жену, кратко и криво пересказал ей случившееся (полиция потом получила расширенную версию событий), а остаток ночи честно пытался привести Халпина в чувство. Наутро послали за доктором, и молодого человека перевезли в его собственную квартиру. Оттуда Халпин перекочевал в государственное учреждение для душевнобольных, где и пребывает в настоящий момент. Он постоянно погружен в размышления. Если обратиться к нему или попробовать как-то расшевелить, он смотрит на вас с печальной и жалостливой улыбкой, а потом снова уходит в себя. И помимо этой улыбки, полной беспомощного сострадания к обреченным, единственная его эмоция – полное и абсолютное отчаяние.
Эдмонд Гамильтон. Разум Земли
Лэндона я не видал года два – вплоть до того самого дня, когда Нью-Йорк узнал, что такое ужас.
Этот день помнят все – вскоре после полудня земля неожиданно задрожала, встряхнув весь остров с его гордыми башнями и рассыпавшимися вдребезги окнами. Но даже последовавшая за этим буря панических криков не смогла заглушить долгий, скрежещущий гул движущейся земли под ногами.
Я как раз по случаю был в центре и продирался сквозь торопливо спешащую по своим делам толпу, когда мощный толчок и дрожь в глубинах земли вдруг превратили ее в смятое ужасом, мелово-бледное, хрипло блеющее стадо. Целых пять минут она вместе со всеми нью-йоркскими миллионами пробовала на вкус незнакомый, настоящий, физический страх, а земля колыхалась у нее под ногами. Потом дрожь стихла, и я увидел Лэндона.
Он стоял в толчее почти напротив меня, и лицо у него было такое странное, что я не сразу его узнал. А все дело в том, что на нем была написана не просто паника, которую и так источали все вокруг, а ужас за пределами всякого ужаса, глубокий и чуждый человеческой психике кошмар. Темные его глаза глядели с этой белой искаженной маски, словно в самое жерло преисподней. Ну да, потом я его все-таки узнал.
– Кларк Лэндон! – закричал я. – Почему ты мне не сказал, что возвращаешься? Я даже не знал, что ты в стране!
Он так пригвоздил меня взглядом, что у меня мороз по коже пробежал.
– Я только два часа назад приземлился, Моррис, – негромко сказал он. – Долбаных два часа, и видишь, что успело случиться.
– В чем дело, Лэндон? – встревожился я. – Неужели это землетрясеньице тебя расстроило? Ну не после же того, полярного, которое ты благополучно пережил – я как раз о нем сейчас читаю…
– Ах, полярное… – так же тихо промолвил он. – Стало быть, ты читаешь о том, как погибли Тревис и Скил, а я выжил? Да, я уцелел. И с тех пор побывал во всех землетрясениях, принявшихся раздирать эту планету – в Норвегии, в России, в Египте, в Италии, Англии – а теперь даже тут, в Нью-Йорке.
– Можно подумать, землетрясения следуют за тобой по пятам! – вскричал пораженный я. – Но говорят, что все эти большие и малые сотрясения – следствия того полярного катаклизма, через который ты прошел. Говорят, он чего-то где-то стронул и стал причиной серии толчков, которые с тех пор прокатились по всей Земле.
– С тех самых пор, – медленно повторил Лэндон. – Да, именно с него-то, первого, все и началось.
Он смотрел куда-то сквозь меня, погрузившись в странную отрешенность. Улицы вокруг нас уже почти пришли в свой обычный вид; миллионы граждан стряхнули краткую панику и вернулись к своим торопливым делам, от которых никакое землетрясение не способно их надолго отвлечь. Куда-то несущиеся прохожие уже безмятежно толкали нас плечами со всех сторон.