Как и большинство девиц ее положения, Маргарита своего нареченного вовсе не знала. Она его видела лишь однажды — десять лет назад, когда он еще не был королем и даже престолонаследником, а всего лишь вторым из королевских сыновей. Старший брат его Филипп был еще жив, а Людовик Смелый, отец нынешнего монарха, — в здравии и прекрасном самочувствии гнобил альбигойцев в соседней Тулузе. Сама Маргарита, достигшая тогда пяти лет от роду, была глубоко, трепетно и, как ей казалось, навечно влюблена в замкового пастушка Жака — светловолосого, белозубого, красивого до такой степени, что у Маргариты дух замирал всякий раз, когда она видел его, гонящего отцовских лошадей на луг. Она и поныне помнила, как свистела и пела хворостина в его руке — ффьють, ффьють! — когда он охаживал ею бока разленившихся на летнем зное коней. Краше трелей любой флейты и арфы был ей тот свист. Теперь Жак был счастливо женат на прачке Агнессе, и было у них уже трое детишек, таких же крепеньких и светловолосых. А Маргарита ехала в Иль-де-Франс, чтобы рожать детей мужчине, который мальчиком гостил в замке ее отца и которого она совсем, ну совсем не помнила.
Разумеется, она допытывалась, у кого и как могла, каков он, король Людовик. Подспорьем ей стали странствующие менестрели, монахи, торговцы — все, кто бывал в Париже, имели что порассказать о молодом короле. Монахи говорили о его смирении и благочестии, щедрости и богоугодных делах; менестрели воспевали его рыцарскую доблесть и изящество; простой люд уверял, что король справедлив и милостив к добрым, а к злым — строг и непримирим, и ни одному злодею, сколь ни был бы он родовит и богат, не дает спуску. Словом, одно только хорошее слышала Маргарита о своем будущем муже, и, Господу ведомо отчего, это лишь пугало ее. Не может быть, не бывает так, чтобы все в человеке было столь хорошо. А даже если и может — то не бывают такие люди королями.
Поэтому Маргарита старалась поменьше думать о том, каким человеком на деле окажется ее супруг. И как рада она теперь была, что сестра ее не проявляла свойственной юным девицам восторженности по части сильного пола, а потому не донимала Маргариту болтовней о Людовике.
Было и еще кое-что, тревожившее Маргариту, то, о чем она и хотела бы, а не могла не думать. Почти всякий, восхвалявший короля Людовика, непременно рядом с ним поминал и мать его, королеву Бланку. Монахи хвалили ее благочестие, ибо именно она внушила добродетель своему сыну, воспитав его в строгом соответствии слову Божьему; менестрели превозносили ее красоту, без сомнения, передавшуюся и сыну ее по наследству; простой люд говорил, что это смелая, славная и мудрая женщина, поднявшаяся против зарвавшихся баронов и положившая конец самовластию епископов, что душили народ поборами и ничего не давали взамен, и что пока у короля такая советчица, королевство будет радоваться и процветать. Маргарита слушала все это, втайне замирая. Видит Бог, она знала о собственных более чем скромных достоинствах — и боялась, что никогда не сумеет встать вровень с такой замечательной женщиной и занять хоть какое-то место в сердце ее сына.
Впрочем, тут же напоминала она себе, это ведь только в балладах жена и муж способны воспылать к друг другу нежною страстью. В жизни так не бывает, да и баллад-то таких Маргарита слышала не много — куда чаще речь шла о пылкой любви рыцаря к супруге своего сеньора. Не за любовью она ехала нынче в Санс, а затем, чтобы выполнить династический долг, возложенный на нее отцом.
Алиенора, сидевшая без движения и болтовни уже добрых десять минут, заерзала и засопела, вынудив Маргариту очнуться от раздумий — чему та была даже рада. Уронив взгляд на баронессу де Мартильяк, Маргарита увидела, что та задремала, — и предупреждающе сжала руку сестры, уже открывшей было рот с целью нарушить недолгое спокойствие своих попутчиц.
— Проснется, — прижав палец к губам, строгим шепотом сказала Маргарита. — И снова начнет тебя дергать за юбки.
— Это же ты хватала, сама сказала! — шепотом возмутилась Алиенора, и Маргарита лукаво улыбнулась сестре.
— Ну, соврала.
— Ах ты! — выдохнула та и тут же рухнула на спину в угол кареты, беззвучно захохотав от щекотки — Маргарита знала все ее слабые места и при желании всегда находила на нее управу. На мгновение карета превратилась в вихрь кружева и шелков, из-под которых доносилось сдавленное девичье хихиканье. Мадам де Мартильяк застонала во сне, и сестры мало-помалу угомонились и уселись снова на свои места, раскрасневшиеся и улыбающиеся друг другу.
— Ты ведь будешь мне писать? — спросила Маргарита, глядя на веснушки, ярко проступившие на порозовевшем личике младшей сестры. Они обе были рыжеволосыми, в мать, но Алиенора — особенно, и по весне ее нос, щеки, шея и даже руки покрывались щедрой россыпью золотистых пятнышек, словно луг одуванчиками. Другая бы на ее месте день и ночь драила кожу миндальным мылом, пытаясь вывести ненавистные пятна — а Алиеноре было все равно, и Маргарита так в ней это любила.
Мысль эта пронеслась у нее одновременно с вопросом, слетевшим вдруг с губ. Быть может, потому вопрос прозвучал как-то странно, не так, как Маргарита хотела. Она смотрела, как тает улыбка на розовых губках ее сестры, как исчезает смешинка из глаз, и вдруг ей сдавило грудь. Она порывисто схватила Алиенору за обе руки и сжала их, так крепко и твердо, как в тот день, когда отец принес им весть о рождении их последней сестры Беатрисы и о том, что, произведя ее на свет, их матушка отошла. Алиенора взглянула на сестру так же, как тогда: широко раскрытыми, остановившимися зелеными глазами, с ужасом, отчаянием и неясной мольбой о защите. «Да неужто ты не понимала, маленькая моя глупышка, неужто до сих пор не сознавала, что мы…» — подумала было Маргарита — и тут же оборвала мысль. Алиенора понимала все — сестра ее не глупа, вопреки своему ребячеству. Она понимала, что теперь, быть может, увидит Маргариту лишь через год, а может, не увидит и совсем никогда. Потому-то она всю дорогу вертелась, будто юла, — чтобы не сесть, не сложить руки на талии, не думать.
Маргарита стиснула ее кисти крепче, почти до боли.
— Пиши мне каждую неделю, ладно? Про Санш с Беатрисой, и про папу, и про кормилицу Нэсси, и про Борака, и про всех наших домашних. И стихи свои новые непременно мне присылай. А я найду в Париже и пришлю тебе лучшего в Иль-де-Франсе жонглера, и он так их споет, что сама Мария де Вентадорн обзавидовалась бы!
— Правда? — спросила Алиенора вдруг тонким, совсем детским голосом, глядя ей в глаза. — Правда-правда пришлешь?
Маргарита молчала мгновение, давая время вставшему в горле кому спуститься ниже и ослабеть. Стучали колеса, звенели спицы, поскрипывала карета. Баронесса де Мартильяк громко всхрапывала, склонив голову на плечо.
— Правда-правда, — сказала Маргарита. — Я ведь буду королевой Франции. Я теперь все смогу.
Полуденную майскую тишь огласило далеким, протяжным гулом колоколов.
Они наконец подъезжали к Сансу.
Двадцать пятого мая года тысяча двести тридцать четвертого от Рождества Христова кортеж Маргариты Прованской прибыл в Санс.
Король Людовик, как стало известно тотчас же, прибыл днем раньше и дожидался своей невесты в аббатстве Святого Коломба, тратя время томительного ожидания на молитвы, пост и беседы с духовником. От аббатства до Санса было всего три часа пути, и Маргарита думала, что ее тотчас представят будущему супругу. Однако дело это отложили до завтра — ибо не прибыла еще королева-мать, а представление Маргариты ко французскому двору никак не могло обойтись без присутствия Бланки Кастильской.
Маргарита слишком устала с дороги и была слишком взволнована, чтобы задуматься, что это значит. Она была скорее рада отсрочке, чем обижена ею, — да и недосуг ей было грустить, ибо, едва препроводив ее вместе со свитой в дом епископа, суженую короля немедля принялись мыть, расчесывать, растирать и обшивать, едва не забыв за всеми этими хлопотами об обеде. Маргарита не противилась, оставив заботы о размещении ее свиты своему дяде Гийому, епископу Савойскому, который был ее официальным сопровождающим и, на время всех церемоний, посаженным отцом. Маргарита попросила было его, чтобы покои Алиеноры были неподалеку, но дядя Гийом лишь отмахнулся: что за сентиментальность, что за ребячество, не время для этого и не место! Спорить Маргарита не стала, потому что ее тут же увели в специально отведенную комнату — проверить в последний раз, хорошо ли сидят на ней ее парадные платья, на тот случай, если от трудной дороги и томительного волнения суженая короля успела потерять в весе. В хлопотах, беготне и суете прошел остаток дня, и Маргарита устала от него больше, чем от самого путешествия, так что уснула, едва улегшись в постель, так и не познав волнения бессонной предсвадебной ночи.
Ее разбудили чуть свет к заутрене — дома отец порой позволял своим дорогим девочкам лентяйничать и пропустить первое богослужение, но на земле, где властвует король Людовик, все было иначе. Служба прошла, впрочем, быстро и не слишком пышно. Маргарита оглянулась несколько раз, пытаясь узнать среди прихожан короля, но дядя Гийом шепнул, что его здесь нет — он рано утром, еще до петухов, выехал навстречу своей матери, подъезжающей уже к Сансу, и, видимо, отслушает службу в седле. «Как в седле?» — удивленно прошептала Маргарита, и епископ Савойский многозначительно поднял брови, а Маргарита, не смея больше шептаться, опустила глаза на свечу, которую держала в руках.