- Лытять, братусю! Лытять!
Сел на кровати. С перевала отчетливо доносился вертолетный гул. В одних подштанниках вылетаем на улицу. Вся передняя линейка перед плацем белым прибита - усеяна бойцами в исподнем. Рио-де-Жанейро, бля! Браты-осенники дождались... Ор, вопли, объятия. Случилось, твою мать! С перевала тяжело прет кавалькада из шести "коров". МИ-шестые, родные, как мы вас любим! Пошли одеваться, смотреть на замену.
Молодых поселили в двух палатках карантина. Все дембеля тут же заделались дисциплинированными девственницами. Кто пойдет в первых партиях понятно, но вот по залету можно и март встретить - легко.
Сидим в этот же день напротив курилки. Замполит роты Саша Московченко ведет занятия. Услышал бы начпо, как он их вел - инфаркт бы на месте схлопотал.
Саше эти политзанятия, впрочем, как и сама армия, до сраки. Давно уже на службу положил. Сейчас - прикалывается. Вытянул молодого чмыря и куражится над ним. А чадушко - имени уже и не помню - ни в зуб ногой. Как он учился, где, что его родители с ним делали? Просто - ни бэ, ни мэ - баран бараном. Старлей уже и не спрашивает ничего серьезного, так - издевается.
Тут подходит какой-то боец. Что-то говорит дневальному. Смотрю. Да это же Федор! Ну наконец-то...
Я к Московченко. Да, без проблем - иди! Подхожу к пацану.
- Привет, братишка! Как ты?
- Нормально....
- Когда прилетел?
- Утром.
- Как нога?
- Нормально... Пошли.
- Пошли!
Очень разговорчивый малый....
Я, вообще-то, до колоны его и не знал толком. И не здоровались до ранения. Не будь Дика и дальше бы не знался. Но, понятно, традиции - святое дело. По правилам я теперь его крестный, спаситель.
Никогда этих приколов не понимал и не принимал. Ни тогда, ни сейчас. Ну, выволокли тебя из-под огня, вкололи промедол, жгут, бинты, все такое.... Что тут героического? Ничего военного - у каждого свое дело....
Но нет: "Ты меня вытащил! Я жизнью тебе обязан!" - херня это все, пьяные сопли на красной скатерти. Прощаю! свободен...
Это сейчас, а тогда....
Идем важно, неторопливо. Цвет армии. Думаю - сейчас отобедаю, хорошо...
***
Вышли к псарне, подходим....
И тут - встал я, умом вырубился....
На плащ-палатке, у самых ворот, лежит Дик.... Мертвый Дик.... Нельзя ошибиться.... Сжалась гулкая пустота в груди и стало очень больно, как холодом сдавило. Какая-то волна несколько раз по телу зябко прошла... Плохо мне, по-настоящему плохо...
Рядом понуро стоит Трубилин, куда вся круть делась. Возле - пару дедов и моих - осенников. Молчат....
- Ну, что - пойдем?
Меня, оказывается, все ждали. Взял себя в руки, говорю Феде:
- Дай молодого, пацанов позвать надо.
Федор сказал: "Рыжа...". Достал сигарету, отошел в сторону. Малой умчался в четвертую роту. Я подошел к Трубилину.
Как-то все непонятно получилось. Неожиданно...
Федор прилетел утром вместе с заменой. Сразу пошел в роту, нашел Трубу и - на псарню. Прапорщик говорит, что Дик с утра был сам не свой, беспокоился, явно чувствовал, что Федор где-то рядом уже.
Когда они подходили, Дик учуял - начал выть в голос. Его выпустили и они тут минут пять зажимались. Прямо здесь, где он сейчас лежит.
Трубилин говорит, что пес не просто визжал, он плакал, орал в голос, как человек. Даже попытался изобразить звук издаваемый собакой: "А-а-а! А-а-а!"
Федя сидел на земле. Дик начал понемногу успокаиваться. Лег грудью ему на колени, положил голову на руки и... затих.
То, что он умер они и заметили не сразу. Ну, понятно - тормошить, массировать, даже что-то кололи еще....
Все, отмучался.... Дождался.... Увидел живого, попрощался и ушел...
Мрачный прапорщик стоял передо мной, сопляком, и не утирая глаз плакал. Сильный, суровый, настоящий мужик... такой беззащитный и беспомощный. Он столько сделал! Так много... И вот оно - все, конец... Ничего ты, дядя, больше не сможешь сотворить, хоть себя заруби. Принимай это и живи - как можешь...
Пришел один Ургалиев.
Подняли плащ-палатку, понесли...
Шли долго, почти к самой бане. Там на холме, метрах в тридцати от танка боевого охранения, солдаты уже выкопали могилу.
С холма открывался лучший вид, который только можно найти в нашем полку. Под холмом Кокча делала крутой изгиб и там начиналась серьезная быстрина. Напротив вода подмыла скалы и открывались гроты. Под ними шли не вымерзающие за зиму камыши. Вдали нависали, зимой и летом искрящиеся белизной, шапки Гиндукуша. А правее, в камышовой дали, светился своими ледниками грузный Памир.
С противоположной стороны вздымался на пол неба перевал, куда весной улетит твой Федор. На роду у тебя, родной, видимо ждать написано. Вот он превал перед тобой - вечность ожидания впереди...
Федор держался хорошо. Встал на колени, сказал: "Прощай, Дик..." поцеловал в глаза и встал в стороне. Большие круглые слезинки, словно бусы, катились по щекам, губам, висели на ресницах и носу. Он не шевелился. Стоял, смотрел на собаку и беззвучно плакал.
Больше никто не подходил...
Подошел я. Опустился рядом и впервые в жизни положил свою ладонь на широкое темя.... Прощай Дуся, прощай друг.... лучший из друзей...
Трубилин вытащил из-за пазухи бушлата Стечкина. Дал три раза в воздух....
Темир монотонно тянул любимую Дусину песнь...
Он-то всегда пел ему одну и ту же.... Это когда только до печенок проймет, выкрутит изнутри, согнет, сожмет до боли в груди, вот только тогда начинаешь по сторонам смотреть, да других замечать, да внимание обращать что они делают, говорят, что поют...
***
Ранней осенью 1994 г. приехал я в Воронеж. Остановился на квартире у большого русского писателя Ивана Ивановича Евсеенко. Дружная семья. Литература, музыка. Полный дом кошек....
Меж делами ходил по музеям. Там они - не в пример нашим, Луганским.
Топаю раз себе по центру назад - на Ново-Московскую улицу. Вдруг, слышу сзади: "Глебыч!" Поворачиваюсь...
Летит ко мне нечто бритое, в кирпично-сиреневой двубортке. Черный гольфик, такие же штаники, туфельки лаковые, модные. Весь лоском сияет, шиком. Огненным ежиком и золотыми перстнями-цепурами весь горит. Руки вразлетку, губы чуть-ли не трубочкой вытянуты. Вот - меня в этой жизни только бандюки еще не целовали.
Боковым примечаю еще парочку таких же толстолобиков, поодаль, возле припаркованной прямо на тротуаре тонированно-хромированной бэмки.
Подскакивает. Я останавливаю братка протянутой рукой и лучезарной улыбкой: "Привет!".
- Привет!
Как-то поник весь... жмет руку, а в глаза испытующе заглядывает. Чей-то его не обнимают, в щечку не чмокают... А я его не знаю! Не видел ни разу в жизни, и все тут!
- Ты как, Глебыч?! Какими судьбами к нам? Где остановился? Как ты вообще?
Ничего не понимаю... Он определенно меня знает. Начинаю что-то буровить, по контексту вычислять.
Через пару минут клоунады я где-то обмолвился и чувак понял, что его не помнят. Обида в глазах промелькнула.
- Ты че, братела, не признал? Я же Леха! С саперной... Рыжа! Помнишь?
А-а-а! Ну, иди сюда - дай потискаю, кости тебе поломаю, братишка! Прости, родной, совсем башня контуженная набекрень съехала!
Крепко обнялись, начали по новой - что, где, как? Я не сдержался:
- Что, дружище, в движение подался? - И за полу пиджачишки выразительно подергал.
Он смутился.... Началось: "Понимаешь... каждый ищет... жизнь сейчас..." Понимаю. Не надо оправдываться.
Ладно, поехали...
Да, давай!
Сели в БМВ. Мы с Лехой молчали. Братва, гордясь собой, гуняво терла впереди, обильно пересыпая тупой базар своим гуммозным новоязом. Ехали долго. Водила - лихач, но ездит безграмотно. Машину и вовсе не жалеет: то придавит на гашетку под пять тысяч оборотов, то тормозит - что дурной. Передачами дерг-дерг, дерг-дерг.... и так все время! И ведет себя по-хамски: сигналит беспрестанно, из полосы в полосу шорхается; один он на дороге - все ему мешают. Удивить, наверное хочет. Да видели уже, насмотрелись на вас, отморозков.
Приехали. Я Воронежа вообще не знаю. Какие-то спальные районы, многоэтажки вокруг сплошным строем стоят. Унифицированное уродство совдепии, навязанное древнему, красивому городу. Под машинку всех. Города, как рядовые.
Братва стала меж собой прощаться. Культово приобнялись, соприкасаясь щеками и остриженными кеглями. Никак у зверьков переняли моду - так только мандариновые носороги чоломкуются.
Леха, явно смущаясь спутников, подошел ко мне. Триста двадцать пятая завизжав палеными покрышками, черной тенью метнулась к светофору и тут же, не успев на зеленый, вновь сжигая резину, взвыла тормозами. Отдача качнула в обратку и машина, тяжко присев на задние амортизаторы, встала как вкопанная. Хорошая тачка, наездник - дерьмо. Я просиял, кончил полтора раза, и не скрывая сарказма посмотрел на Рыжу. Тот вообще потерялся, бедный:
- Ну, что тут сделаешь - такие пацаны!
Да ну, ясно... какие проблемы?!
Зашли в кабачок неподалеку. Явно для своих. Спутника моего знают, уважают. Уселись в углу. Долго пили, вкусно ели, дошли до темы: "А помнишь..." И тут он говорит.