* * *
С окружающими Никитична особенно не церемонилась, полагая в простоте душевной, что они такие же, как и она. Ко всем женщинам, независимо от их возраста и социального положения, она обращалась "девка" - но не ругательно, а крайне дружелюбно. Ей ничего не стоило, к примеру, заявиться к кому-нибудь из своих соседей в три часа ночи и, переполошив их настойчивым звонком в дверь, спросить:
- Ты спишь, что ль, девка? А мне чтой-то не спится!
- Ты соображаешь, бабка, который час! Ночь на дворе! - шипели на нее заспанные соседи.
- Ночь? - удивлялась Никитична. - То-то и видно, что ночь. А я-то, дура, смотрю, что у меня "люди" не показывают. Може, думаю, поломались?
С полным хладнокровием старуха поворачивалась и шаркала к себе. К окрикам и ругани, весьма часто сопровожавшими ее визиты, Никитична относилась презрительно, как к комариному писку. Уж что-то, а ругани-то она за свою жизнь наслушалась вволю и постоять за себя умела. Только иногда, если слова были особенно обидными или говорились с особенным разражением, старуха поучительно говорила:
- Ну и злая ты, девка, просто как собака. Уж и слова тебе не скажи. Пошла я к своим "людям". Не приду к тебе больше.
Но, разумеется, слова своего не держала и довольно скоро, забыв обиду, снова являлась в самое неподходящее время.
* * *
Деревенская сущность, задавленная городом, проявлялась в Никитичне самым невероятным образом и давала всходы то в виде гераней на подоконнике, то в проросшей прямо на балконе четвертого этажа березке, ушедшие в бетон корни которой старуха поливала из чайника.
Жажда стяжания была ей совершенно чужда, а если и проявлялась порой, то совершенно по-детски в виде страсти к цветным календарям, будильникам или пахучим, щелкавшим замочками сумочкам из искусственной кожи. В этих "ридикюльчиках", как она их называла, у Никитичны хранилась всякая ерунда: прищепки, булавки, позеленевшие швейные наперстки, цветные резинки, сточенная помада, картинки из журналов, привлекшие ее своею яркостью, пузырьки из-под лекарств и прочие вещи, которые с равным успехом могла бы собирать и десятилетняя девочка.
В достоинстве денежных купюр, тогда еще старых, не доживших до всевозможных обменов, Никитична разбиралась неплохо, считала тоже вполне удовлетворительно, однако порой пускалась на хитрость, прося кого-нибудь из сердбольных кассирш или соседей пересчитать свою немногочисленную наличность.
- А сколько тут есть, девка? - спрашивала она, протягивая тяжелый от мелочи старушечий кошелек со звучными, как и у ридикюля, застежками.
Кошелек открывался и начинались долгие пересчеты. Обычно считавшая несколько раз сбивалась, плевала в сердцах и начинала заново.
- А сколько тебе надо, Никитична? - наконец спрашивал она Никитичну.
- Да вот, десять рублей. Хочу будильничек купить, а то мои-то все заврались.
- Да тут столько нет! Здесь от силы рублей пять, - восклицала соседка, вспотевшая от ответственной возни с мелочью.
- Я и сама, девка, вижу, что нет. Три человека уж считали и кажный раз выходило четырек девяносто. Да вот, все равно думаю: а вдруг и есть? отвечала старуха, насмешливо глядя на рассерженную собеседницу.
При всем том, повторю еще раз, никакого стяжательного инстинкта у Никитичны не было. Все эти фокусы объяснялись исключительно веселой стихией ее духа и, возможно, желанием понаблюдать человеческую реакцию.
Другая игра, в которую Никитична играла, спасаясь от одиночества, была игра в "мясорубку", хотя, в принципе, на месте мясорубки мог быть любой предмет. Для игры требовались две вещи: один из соседей и хорошее настроение у самой Никитичны. Начиналась эта игра так. В самый неподходящий час старуха являлась и с озабоченным видом просила:
- Позычь-ка мне мясорубку!
Если хозяйка была незнакома с правилами игры, она выносила мясорубку и начинала объяснять, как ее закреплять, какие фокусы выделывает нож и, как поступить, если соскочит ручка. Мало-помалу завязывался разговор, перетекавший на самые абстрактные, далекие от мясорубки темы.
Удовлетворив свою жажду общения, Никитична на середине фразы перебивала свою собеседницу и сказав: "Ну пошла я, девка, дела у меня!" удалялась.
- Никитична, а мясорубка? - восклицала озадаченная соседка.
Старушка останавливалась и оборачивалась. Игра вступала в свою кульминационную фазу. Именно ради последующих своих слов Никитична и затевала все представление.
- И, девка, зачем она мне? Разве что протаскать. И потом, разе я мясо когда ем? - говорила она.
- Но ты же просила!
- Для разговору, девка, для разговору. Ну потопала я, дела у меня.
Никитична уходила, а соседка долго еще стояла в дверях, держа в руках свою мясорубку с фокусами и соскакивающей ручкой.
* * *
Будучи женщиной общительной, Никитична имела множество знакомых самого различного характера и пошиба: от сострадательных интеллигентных женщин, с жалостью покровительствующих самобытной старушке, до неприятных напористых субъектов, которым невесть что и надо было от нее. Не смущаясь и не прибегая ни к каким ухищрениям, Никитична легко и бесцеремонно шла на контакт. Так же бесцеремонна она была в выходе из контакта, когда собеседник ей наскучивал. "Тошно с тобой, девка (парень). Пошла я!" - говорила старушка.
Знакомства, как поверхностные, так и очень короткие, были у нее по всей Москве, и несколько раз в месяц Никитична обязательно предпринимала их обход, пропадая с утра и до вечера. При всем том, что странно, будучи исключительно общительной, старушка совсем не была болтливой. Самая продолжительная ее беседа с каким-нибудь знакомым, ради которой она могла проехать полгорода, длилась не более трех-пяти минут и была довольно бессодержательна. Чаще всего Никитична даже не проходила в квартиру, а предпочитала беседовать, оставаясь на площадке или в коридоре. То пожалуется, что часы не ходят, то спросит про какого-нибудь общего (а чаще даже совсем не общего, а вовсе неизвестного) знакомого, и, не дослушав ответа, уйдет, сказав нетерпеливо: "Ну потопала я! Некогда мне!" Удалится и оставит человека удивленным: можно подумать не для встречи с ним старуха несколько часов провела в дороге.
Должно быть, страсть Никитичны к часам, о которой еще будет сказано, была не случайна. У нее самой внутри словно находились вечно спешащие, захлебывающиеся тиканьем часы. В общении же она искала не общения: то есть не передачи и не получения определенной информации, а чего-то другого. Возможно, ей надо было просто увидеть человека. Зачем-то посмотреть ему в глаза. Зачем неизвестно.
Разговор Никитичны не был растекающимся бредом маразматической, впавшей в расслабление памяти старухи. Напротив он был всегда очень лаконичен, емок и краток, хотя часто и непонятен. В разговоре этом проявлялась блаженная "странность" и вместе с тем собранность её натуры.
Читать Никитична не умела, знала только цифры. Телефоны множества ее знакомых цветным карандашом царапались на самых неподходящих клочках: газетных полях, рецептах, обувных картонках, засаленных тетрадных листках. Собранные вместе, все эти каракули бережно сохранялись в одном из "ридикюльчиков". Как старуха отличала их - а всех бумажек было хорошо за сотню - неизвестно. Должно быть, ее цепкая память схватывала разные малоотличительные признаки: загнутые уголки, пятна, форму клочка или рисунок на обратной стороне картонки. Впрочем, бывало и такое, что Никитична путалась и тогда за помощью обращалась всё к тем же соседям.
Происходило это примерно так. В шестом-седьмом часу утра - а бабка была птичка ранняя - звонок квартиры номер 8, в которой проживала Ирина Олеговна Симахович оживал. Через несколько времени в коридоре раздавалось шарканье тапок. Ирина Олеговна тоже уже не спала, однако, как женщина склонная к актерству, напускала на лицо соответствующее выражение.
- Как же так как можно, Никитична? У меня жуткое давление, перед глазами круги. Я приняла снотворное и еле-еле забылась сном. Это бандитизм, хулиганство, - говорила она тем стонущим голосом, каким умные люди обычно общаются с теми, кого считают ниже и глупее себя.
Никитична вздыхала и начинала переминаться, как вздыхает и переминается цирковой медведь, которого требуют показать незнакомый ему фокус.
- Тады я попозже зайду... - говорила она.
- Нет, не уходи. Я все равно уже не засну. Что ты хотела? - с соблюдением необходимой трагичности говорила Ирина Олеговна, очень довольная, что может посредством Никитичны чувствовать себя несчастной.
Старуха не заставляла себя упрашивать.
- Ты, девка, найди мне Анну! - требовала она, звучно открывая свой "ридикюльчик" .
Мадам Симахович протягивала руку и двумя пальцами, далеко отставляя мизинец, начинала брезгливо рыться в "ридикюльчике".
- Как же я тебе ее найду, Марья? Тут же ничего не подписано, - произносила она с бесконечным мученическим терпением.