Отсутствие ее запаха – навсегда.
Мысль Александра понеслась скачками: «Надо срочно записать, срочно: отсутствие и присутствие – тоже не противоположности… Надо срочно записать, срочно: отсутствие – это что-то такое… это не пустота, а это, напротив, какая-то адская наполненность… такое ощутимое всеми клетками, всей кожей, ощутимое ничто… Надо срочно записать, срочно: отсутствие – не просто тяжелое напоминание о былом присутствии… это зияющая пропасть на месте… баобаба… баобаба? Баобаба? Почему? Вот Наташе бы понравилось слово… Надо послать ей sms "баобаб"… Пусть развлечется».
Радуясь этой идее, он набрал «борбрад», стер, набрал «баоробаб». Посмотрел на это слово с омерзением, снова стер и упорно продолжил набор. Но пальцы совсем не слушались, они заплетались, как язык, как мысль. Наконец почти получилось – «баобабабт». «Послать так? Не поймет. А "баобаб" – поймет?» Мысли разбегались. За одной из них Александр побоялся гнаться, поскольку она устремлялась прямиком в область безумия: «Меня предала Джульетта, уйдя к той, которая тоже меня предала».
Александр решил следовать за другими мыслями. Он чувствовал, что должен, обязан продолжать думать о всеобщей взаимосвязи, об отсутствии противоположностей, о баобабе, в конце концов, лишь бы только внутри него не установилось молчание. Если он перестанет тянуть вот это странное размышление, в его мозг ворвется что-то чужое и властное, и он снова ослабеет, снова заболеет. И он отшвырнул мобильный, снова сел за дневник и стал писать такое, на что следующим ранним-ранним утром взглянул с испугом. И сказал вслух твердо, решительно:
– Мне нельзя быть одному.
Марсик, который уже начал понимать некоторые человеческие слова, был несказанно оскорблен этой фразой.
Бог создал человека не для играний
Ипполит Карлович нажал на кнопку, и тонированное стекло его «майбаха» бесшумно и пафосно опустилось. Высунул руку – на нее в то же мгновение упали несколько снежинок и в то же мгновение растаяли.
– Ты посмотри, – обратился он к сидящему рядом с ним на заднем сиденье отцу Никодиму, – как повалил. Вдруг… Сюрприз. Небесный.
Священник приоткрыл окно и вгляделся в черное, сеющее снег небо.
– Заедь в какой-нибудь дворик, – мягко приказал Ипполит Карлович шоферу. Тому самому, который несколько дней назад отвозил Наташу на угол Тверского и Тверской.
Шофер свернул с дороги, проехал немного, нежно нажал на тормоз, и машина остановилась в одном из дворов. Это был так называемый «тихий центр» – дома солидны, молчаливы, заключены в чугунные заборы. Ни души. Вернее, только три – шофера, священника и «недоолигарха».
Ипполит Карлович раскрыл дверь, вышел и прикрыл ее тихо, стараясь не нарушать воцарившегося снежного молчания. Отец Никодим выкарабкался с другой стороны. Ипполит Карлович запрокинул голову и смотрел на гроздья снежинок. Кружась, они приближались к нему и таяли на его лице. Те, которым повезло больше, садились на его черное пальто и поблескивали в свете фонаря.
– Вот когда. Смотрю так. Не верю, что умру. Это невозможно. И вместе с тем. Несомненно. Как быть с этим парадоксом? А? Святой отец?
– Я не святой отец, – устало ответствовал священник. – И вы не умрете. Не умрете так, как вам кажется. Думайте лучше о том, сколь страшен суд Божий. Настанет час, и вы будете просто одним из подсудимых.
Отец Никодим проповедовал довольно вяло. Без огонька. Он почти совсем разуверился, что его слова смогут обратить к Богу многогрешного «недоолигарха». «Не в коня корм, – хмуро поглядывал на Ипполита Карловича священник. – Не в этого здорового, обожравшегося коня. Сейчас вот прекрасного ему захотелось… Не приведи Господь, еще псалмы петь попросит».
Он вспомнил, как однажды ночью к нему заявился не вполне трезвый, но вполне счастливый Ипполит Карлович. Тогда священник, еще веривший в преображение своего новоиспеченного чада, не подумал бы так, как сейчас: «Ввалился в мой дом… Вина ему мало… Миллионов ему мало… Женщин ему мало… Он еще благодать ощутить захотел. Чтобы все в руках держать – и земное, и небесное». Но в ту давнюю ночь отец Никодим безропотно и даже с некоторым трепетом облачился в рясу, вышел на балкон и громко, победоносно запел: «Слава Тебе, показавшему нам свет!» И занялся рассвет, и плакал Ипполит Карлович, и верил отец Никодим, что чадо его многомиллионное и веру обретет, и страх перед Богом.
Сейчас отец Никодим ни за что не стал бы петь псалом: «Не дам я ему из священнослужителя певца делать. Все равно для него это – художества, а не святые слова». Но разочарован он был не только многогрешным поведением Ипполита Карловича, которое бросало тень на его все менее безупречную пастырскую репутацию. Отец Никодим, по природе своей реформатор и революционер, не оставлял мечтаний «преобразить театр, вверенный Богом моему духовному чаду». Он чувствовал и видел: его мечта – сколь безумная, столь и сильная – все дальше от воплощения. И страдал от этого не меньше, чем от грехов Ипполита Карловича.
«Недоолигарх» чувствовал назревающую перемену в отношениях с батюшкой. Чувствовал Никодимов гнев. Но пока не решил, что предпринять.
– Подсудимый, значит… – повторил он слова отца Никодима, глядя в небо. – Страшишь ты меня. Стращаешь.
– Думайте не о смерти – это миг, а о встрече с Ним – она определит вашу участь в вечности.
– Я бы. Припоздал на такую встречу. Раз совсем не явиться нельзя.
Отец Никодим хотел было возмутиться, но только глубоко вздохнул и тоскливым взглядом посмотрел на посверкивающие в свете фонарей стекла «майбаха». А Ипполит Карлович смотрел в небо и без смущения объяснял священнику, что он предпринимает для опоздания «на встречу с Творцом».
– Так вот. Чтобы оттянуть встречу с Богом. Я купил лабораторию. Приобрел ученых. Обещали через пятнадцать лет найти способ не дать мне уйти в мир иной. Вот в такое бессмертие я больше верю.
– Это большой грех. Искать такое лекарство – большой грех.
– На все воля. Божья. Найдут – значит, была на то его воля. Так?
– Нельзя. Люди должны умирать, чтобы воскреснуть.
Ипполит Карлович вздохнул.
Безветренно. Тихо. Снежно.
Минуту они простояли в молчании.
– Аспирин? – вдруг нарушил тишину «недоолигарх».
– Что аспирин?
– Аспирин греховен?
Священник смутился:
– Нет.
– Тогда и все иные лекарства безгрешны. Будь последователен, святой… отец Никодим… Но я так понимаю. Если мои ученые. Эликсир все же изобретут. Тебе не предлагать?
Отец Никодим промолчал.
– И вообще. Наша болтовня. Так нелепа в этом. Черно-белом. Великолепии. Давай молчать.
«Ты, ты меня просишь замолчать, чтобы насладиться миром Божьим! – горестно воскликнул про себя отец Никодим. – Наша болтовня! Это ты мне говоришь, мне, священнослужителю! Как же я дошел до этого? За тем ли я пришел к нему, чтобы стать слугой его грехов и прихотей? И вот теперь слышу – помолчи, дай мне снежинками полюбоваться?! Еще чуть-чуть – и я покрою позором свой сан. Или уже покрыл?»
Отец Никодим оглядел свою рясу. И даже как будто слегка успокоился – пятен позора на ней не было. Но оскорбление он чувствовал глубокое. Призыв замкнуть уста задел отца Никодима сильнее, чем преступления и прегрешения Ипполита Карловича, большие и малые.
Безветренно. Тихо. Снежно.
Священник переминался с ноги на ногу. Обувь поскрипывала, но звук этот мгновенно угасал в падающем снеге. Ипполит Карлович стоял неподвижно. Поскрипев ботинками, отец Никодим с некоторым вызовом произнес:
– Девушка, которая была у вас, на следующий же день была назначена на главную роль.
«Недоолигарх» не отвлекся от наблюдения за снегопадом:
– Да ты что? Она так одарена?
– Она одарена… Связью с вами, прости Господи!
– Сильвестр так никогда не поступал. Он никогда не назначал. Моих посетительниц. Только на основании посещения.
Безветренно. Тихо. Снежно.
– Ипполит Карлович, – голос отца Никодима задрожал, – если вы не оставите свои прелюбодейства, я буду вынужден оставить вас.
Ипполит Карлович ничего не ответил.
– Вы меня слышите?
– Один на один меня оставишь? С деньгами и соблазнами?
Отец Никодим вдруг подумал, что словосочетание «деньгами и соблазнами» по ритму похоже на «духами и туманами». Не углядев в этой мысли ничего, кроме нелепости, священник разгневался еще больше. Он учащенно задышал-засопел, подыскивая самые хлесткие слова, чтобы достойно ответить дерзкому чаду. Он ожидал, что Ипполит Карлович продолжит оправдываться, но «недоолигарх» снова отдался окружающей красоте.
– Пока я с вами, пока я рядом, получается, я даю вам санкцию на все ваши мерзости! Я покрываю позором свой сан! – выкрикнул священник и снова, не отдавая себе в том отчета, оглядел рясу. – А я индульгенциями не торгую! Прошли те времена! И у нас их вообще не было!
– А уйдешь – откуда знаешь, что я натворю, скольких с собою в ад заберу?