Официант принес крохотную чашечку. Господин Ганель ждал, пока кофе слегка остынет. «Ну что, немножко телепатии?» – подумал карлик и принялся рассматривать сидящего напротив Дениса Михайловича, чьи светло-голубые глаза, казалось, приглашали к путешествию. И господин Ганель услышал: «И день, и вечер, и зима, и весна… Я всегда буду ее прощать». – «А я буду прощать нашего режиссера. Ведь буду, я знаю, – подхватывает мысль господин Ганель. – Пока он меня не выгонит». – «Выгнать ее? – думал Денис Михайлович. – Даже пытаться глупо. Я ведь пойду за ней». – «А я пойду, прямо сейчас пойду в театр и не приму ни одного сочувствия… Если так вообще можно сказать». – «Я же пробовал, пробовал других женщин… Какой неприятный холодный кофе. Я не променяю мою боль на все эти… радости». – «Боль, да, боль… И ее будет еще больше. Но в Детском театре боль безысходная, а у Сильвестра – перспективная. Если так можно сказать». – «Перспектива? Продолжать. Пока она не устанет унижаться, ведь ее саму все это унижает». – «Сильвестр Андреевич унижает всех. Я знал, куда шел. Какой приятный холодеющий кофе. Если так можно сказать». – «Сказать! Я ей хотел сказать: уходи, баста, точка. Как все же славно, что у меня не хватило духу». – «Как все-таки славно, что я приду в этот театр, а не в наш детский бордель, и, быть может, мои страдания окупятся, и я еще буду с улыбкой вспоминать этот страшный эпизод». – «Я же знаю, что недостоин Наташи, в глубине души я это знаю». – «Разве я имею право быть в этом театре? Я имею право только не быть в этом театре. Я, урод, получаю такую роль. Это дар, а значит, испытание и наказание. Когда Сильвестр надо мной издевался, он просто взял с меня налог за невероятный, неправдоподобный выигрыш. И я знаю – это только мой первый взнос».
Так проходил этот «теннисный матч»: не знающие друг друга партнеры услужливо давали друг другу пас. Так звучала эта музыка – тональность была общей.
Наташа в глубоком раздумье шла по Тверскому бульвару. Она чувствовала, что наступает переломный момент, и пыталась понять, чего от нее требует будущее. За столиком кафе «Пушкин» она увидела Дениса Михайловича. Он заметил жену и помахал ей рукой. Наташа подумала, что он машет рукой как-то безнадежно, словно прощается. Или ей показалось? Она вошла, поцеловала мужа и села рядом с ним, сказав по пути официанту: «Один эспрессо». Господин Ганель сразу почувствовал симпатию к этой красивой женщине с холодно-голубым взглядом.
Он с любопытством и энергией попытался проникнуть в ее мысли. И в который раз поразился женскому коварству. Она – господин Ганель был уверен, что расслышал правильно, – думала о том, что ей ради пересечения какой-то границы нужно отдать что-то, что ей дорого. «И это "что-то", – в негодовании думал карлик, – это "что-то", похоже, мужчина, который сидит рядом с ней и которому она так нежно улыбается! Хорошо, она улыбается ему не нежно, но все-таки улыбается! О, женщины! Вам имя – вероломство!»
Грозно процитировав в мыслях своих Отелло, господин Ганель подумал, насколько он далек по тело– и духосложению от венецианского мавра. И улыбнулся. Наташа улыбнулась ему в ответ. Карлик почувствовал, как ему нравится ее улыбка.
Паразит, заселенный в меня Шекспиром
Звонок режиссера изменил планы двух артистов. Сильвестр срочно (а было восемь вечера, пятница) приглашал их к себе на дачу.
Машина заехала сначала за Сергеем, потом за Александром. Когда она подъехала к дому Саши и весело загудела, он сразу вышел из квартиры, все еще потрясенный. «Он Сам мне позвонил, не через Светлану-Сциллу, а Сам!»
На улице холодно – зима почти овладела Москвой. Падал первый снег, обращавшийся на земле в серую слизь.
Сергей располагался на заднем сиденье. Он улыбнулся широко и, как показалось Александру, властно. Жестом пригласил Сашу сесть рядом. «Привет!» – сказали они одновременно и вместе улыбнулись.
Рукопожатие было неподдельно дружеским, и Саша понял, что ошибся насчет «властной улыбки». Александр вспомнил, что где-то читал: обычай пожимать руки возник в те далекие времена, когда мужчины проверяли, нет ли оружия в руках другого. Частенько в рукопожатиях, особенно в театре, чувствуется, что этот жест свято хранит свою историю. Но пожатье рук Сергея и Александра было почти таким, как у Ромео и Джульетты, – то самое, первое («пожатье рук законно, пожатье рук – естественный привет»).
Актеры – ведущий и ведомый – мчались к режиссеру на дачу, которая находилась на знаменитой Николиной горе, где издавна селилась художественная и политическая, а сейчас и «экономическая» элита.
Саша был не только польщен приглашением, но и напуган.
– К чему такая спешка? – спросил Александр; их подбрасывало вместе с Сергеем в особо ухабистых местах. – Мы же только вчера договорились, что я должен к понедельнику, как «Отче наш», выучить сцену первой встречи Ромео с Джуль-еттой. Как будто я знаю «Отче наш»…
– Ну, стукнула ему в голову какая-то идея, хочет поскорее проверить ее на нас, – говорил Сергей, глядя в темное окно. – Когда на него, как он говорит, «снисходит», лучше сразу все отменить. Ни болезней, ни даже отпуска на море в момент «снисхождения» Сильвестр не прощает. Так что нам еще повезло, что не пришлось брать билет откуда-нибудь из Гваделупы и лететь на Николину гору.
– Ты иронизируешь? – спросил Александр.
Машина дернулась, актеры синхронно подпрыгнули и опустились на мягкое сиденье.
– Я? Над Сильвестром? Я тебе вот что скажу: чем причудливей его идеи, тем круче результат. Это, знаешь… – Сергей задумался на секунду. – Вот хорошее сравнение, – Сергей явно был доволен мыслью, которая его посетила. – Очень часто храмы строятся на деньги, добытые нечестным путем. Их жертвуют преступники, надеясь отмыть грехи. А когда церкви построены, в них, говорят, поселяется дух Божий. Вот так и у нас: сквозь туман безумия, оскорблений, откровенной белиберды вдруг начинает проступать грандиозное здание будущего спектакля.
Саша с удивлением покосился на Сергея: такие слова он услышать не ожидал. «Бог знает, чем еще он меня удивит», – подумал Александр без всякого энтузиазма, не чувствуя ни малейшей готовности к предстоящим сюрпризам.
Сергею нравилось это сравнение: мучительной, почти всегда оскорбительной для артистов работы над спектаклем и возникновения дома Божьего из денег убийц и насильников. Он услышал эти слова от бывшего директора их театра, покинувшего свой пост с психическим расстройством и нераспутываемым клубком любви-ненависти к режиссеру. Сравнение Сергею приглянулось, и он частенько его использовал, когда речь заходила о Сильвестре и его методах работы. Но никогда не повторял этого сравнения дважды одному и тому же человеку – актерская память.
– «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи»? – блеснул эрудицией Саша.
– Вот именно. Сейчас период сора. Доверься Сильвестру. Помнишь покойного Аристарха? Как он трудно входил в роль Шарикова?
– Еще бы не помнить. Такие истерики… У вас можно курить? – спросил Саша у шофера и, получив в ответ неожиданно мрачный отказ, насупился и стал слушать Сергея с некоторым даже раздражением.
– Ты слушаешь меня? – спросил Преображенский, и Саша кивнул. – Так вот, Сильвестр пригласил Аристарха в свой кабинет и там лаял полчаса, лаял натурально, поскуливая и завывая. Это слышали все, кто был на этаже. Аристарх вышел от режиссера ошеломленный. Понял, что Сильвестр от него хочет, и сыграл – гениально! Да ты же помнишь! Или тебя тогда в театре еще не было?
Сергей прекрасно слышал, как Саша минуту назад сказал, что помнит Аристарха. Но ему неудержимо захотелось кольнуть коллегу: еще совсем недавно нельзя было понять, есть ты в театре или нет, мой друг, так поздно приближающийся к успеху. А теперь вот мы с тобой вместе к Хозяину на дачу едем, и твой тон, дружок, все меньше благоговения содержит. Так вспомни, как в прошлом сезоне – во всех сезонах прошлого! – печально для тебя обстояло дело.
Сергей ошибался – развязность Саши была наигранной: он ежесекундно и мучительно ощущал непреодолимую дистанцию между ними. Недавнее рукопожатье соединило их лишь на мгновенье.
– Был я тогда в театре, – буркнул Саша.
– Ну и как ты объяснишь волшебное воздействие лая, интеллектуал? – спросил Сергей.
Объяснений влияния режиссерского лая на творческий подъем ныне покойного Аристарха у Саши не было. Ему показалось, что Сергей, с усмешкой называя его «интеллектуалом», напоминает о застолье, когда Саша так пафосно рассуждал о сцене и Боге и поднимал тост за то, «чтоб театр знал свое место». Трезвый Сергей нравился ему гораздо меньше. Или проблема в том, что сейчас и сам Саша непоправимо трезв?
– То, что будет сейчас, – продолжал Сергей вальяжно объяснять положение театральных дел, – Сильвестр называет интимной репетицией. Что ты заерзал? Это термин Станиславского.