Аболина Оксана Валентиновна - На вершине страха

Оксана Аболина НА ВЕРШИНЕ СТРАХА

Предыстория

На самой вершине страха мы обретаем непостижимый покой. Это не надежда, ибо надежда — чувство, она романтична и устремлена в будущее. Это не вера, ибо вера исполнена сомнения и вызова. Это не мудрость — разум как будто отключен. Наконец, это не оцепенение горя (как сказали бы глупые нынешние люди). Состояние, о котором я пишу, не отрицательно; оно положительно, как благая весть. Собственно, мы можем назвать его благой вестью — словно существует некое высшее равновесие, о котором нам знать не положено, чтобы мы не стали равнодушны к добру и злу; и знание это открывают нам на мгновенье, как последнюю помощь, когда никакой другой помощи быть не может.

Это будет не совсем обычный ужастег, поскольку я сразу скажу, чем дело кончится: все люди останутся живы. Люди — да. Но животные… Они сполна заплатили за наши грехи, пережив вместе с нами все тяготы и беды и погибнув страшной смертью. Я до сих пор не могу без слез вспомнить шиншилового красавца Мурра — перса чистых кровей, по ошибке судьбы попавшего в нашу нищую семью, где не было ему никогда ни приличного корма, ни ласки, которую он вечно клянчил, а получал только «Ну, что лезешь, сукин Муррзавец, дай делами позаниматься, не видишь, что ль? — некогда!» Не меньше болит душа о Марсике — черном дворянчике, который всем сердцем привязался ко мне. Когда он был еще совсем малышом, то подцепил где-то чумку, лег в кресло, вытянул лапки и стал умирать. Я обзвонила знакомых, наодолжила всюду денег, рванула в ветеринарку, которая уже закрывалась: врачи, одетые, запирали последние двери. Мой отчаянный вопль: «Где тут у вас котов спасают?» — заставил их вернуться в кабинет. Марсика спасли. И с той поры, стоило мне появиться дома, он вскарабкивался на мое плечо и сидел там целыми вечерами, черный и преданный, как ученый ворон. Ни прежде, ни после не было у нас таких славных котов, ни один не сравнится с ними. И хоть темный это вопрос — что там, со зверями, после смерти происходит, но надеюсь, что эти двое живы и с ними все хорошо, поскольку где же тогда справедливость, коли не так?

Тяжелая эта история. За четыре месяца, пока она тянулась, мы потеряли почти всех друзей. Но не всех, нет: остались Надюшка Рязанцева, старый Рюм, Анна Львовна, Коля Забег, Андрюха. Еще несколько совсем тогда чужих человек, которые по всем статьям должны были рвануть от нас со всех ног — повели себя более, чем достойно. Остальные предали. Это был хороший жизненный урок. Нам пришлось учиться прощать тех, кто предавал нас. Вы думаете, мы плохо выбирали себе знакомства? Нет, просто в минуту опасности немногие ведут себя так, как в обычной своей жизни. Но поведение большинства абсолютно непредсказуемо: есть слабые хрупкие люди, которые проявляют немалое мужество, и есть те, на которых окружающие привыкли опираться как на что-то незыблемое и надежное — и они не выдерживают, ломаются. Ни на кого не храню зла, нет. Только на Виктора Павлова, известного живописца, старосту нашего храма — его простить не могу. Остальные, струсив, чувствовали стыд, но Виктор сбежал, едва коснувшись опасности, и нашел оправдание собственной трусости. Встретив его через несколько лет на улице, спросила: «Как вы могли?» — «Ну, как же, Оксана, — ответил он, — вы ведь понимаете, с какими силами мы столкнулись. Христианин должен их избегать». — «Вы же воин Христов, кто, как ни вы, должен был помочь вдове с сиротой?» Он начал разглагольствовать о том, что он должен был думать в тот момент о своей семье. Мне стало стыдно — стыдно, что я стою и разговариваю с этим человеком. Я повернулась и ушла.

Нас было двое: я и сын мой Лешка. Мы выдержали. Выдержали, потому что дрались спина к спине. И еще потому что где-то неподалеку были те, кто не предал нас, кто пытался помочь нам в условиях, когда помочь было невозможно. Нет ничего страшнее богооставленности, когда зло нападает на тебя. Ничего, кроме того, что к богооставленности может прибавиться оставленность людьми. Но выжить, теперь я это знаю, можно в любых условиях. Выжить или погибнуть — это неважно. Важно — не потерять направление, когда земля уходит из-под ног, когда исчезают все вехи, когда остаешься один на один со злом и начинаешь сомневаться во всем.

У каждой истории есть предыстория, в которую она уходит корнями и без которой невозможно толком описать происходящие события. Так и здесь — чтобы стало понятно, почему мы вели себя так или иначе в этой ситуации, начать придется издалека.

Семья наша состояла из трех человек: муж Иван, сын Лешка и я. Больше родных не было, кроме сестры мужа — Лешкиной тетки, все остальные умерли. Жили мы крайне бедно, настолько бедно, что ни перестройку, ни прокатившиеся по стране катком инфляции практически не заметили — когда всех вокруг сносило в дыру нищеты, мы из нее практически и не вылезали. Жить втроем ниже одного промежуточного минимума — это надо было уметь. Однако, мы умели. Полгода паслись на зелени — крапиве и сныти, выращивали кой-какие овощи на теткином огороде, получали в храме обеды, а в собесе — талоны на бесплатные продукты; деньги же тратили почти целиком на книги, которые только-только стали, наконец, издавать — и утолить этот голод казалось нам более насущным, чем физический, который периодами сильно поджимал. Тем не менее, мы держались — накопленное предками столовое серебро, золотой браслет, царская золотая пятерка и несколько серебряных рублей — все это добро миновала участь ломбарда. Хранили на самый черный день.

Однако, не думайте, что все было так уныло. У нас было много друзей. Каждый день кто-то гостил у нас. Зная нашу бедность, продукты народ притаскивал с собой, и, пожалуй, именно вокруг нас формировался круг общения самых разных интересных людей. Кроме того, сын радовал — на редкость был даровит и умен, а главное, характером пошел ни в мать, ни в отца — в бабушку, пожалуй: мягкий был, добрый, улыбчивый, щедрый и крайне уравновешенный — вывести его из себя не мог практически никто. К семи годам пора было задумываться о школе — но на тестировании нам посоветовали заниматься с сыном дома, периодически приходя и сдавая экзамены — поскольку уровень начальной школы он уже освоил. Так вот и получилось, что Лешка в школу не пошел. Но поскольку и дома заниматься ему было не слишком внапряг, а к коллективу пора было приучать, то мы определили его в несколько кружков, где к нему отнеслись очень хорошо, вникли в положение и денег за обучение брать нигде не стали. К 9 годам, без особого для себя и других напряга, Лешка дошел до 7 класса, начал писать иконы в студии изографии, пел в церковном хоре, занимался программированием в молодежном центре для одаренных подростков, строил модели кораблей в судовом моделировании и, очевидно, предполагал, что окружающие живут если не так же, то примерно так же. Бедность его не тяготила, разговоры о ней шли без него, на коммунальной кухне, когда дома не было соседей…

Все резко изменилось в один день. Старый Рюм, поговорив с профессором древне-русской иконописи и полиглотом Анной Львовной, попросил ее посмотреть Лешкины работы. Она согласилась, и в один прекрасный день, который оказался не очень-то прекрасным, Иван с Лешкой отправились к ней знакомиться. До Анны Львовны они не дошли. Пьяный мент сбил их на переходе, несясь, не разбирая пути, на красный свет. Все, казалось бы, обошлось — месяц они отлеживались, и когда переломы и ушибы зажили, встали на ноги. Только Иван стал много болеть, да у сына слезла с лица его вековечная улыбка и появилась недетская складка на переносице. Анна Львовна пришла к нам сама, подружилась с Лешкой и стала учить его латыни и другим языкам. Денег она, естественно, не брала. Случилось, однако, еще одно обстоятельство, которое усугубило нашу и без того нелегкую жизнь — Иван купил в кредит компьютер. В кредит — под весь наш годовой доход. Тогда они стоили еще шибко дорого. Мы больше не могли оплачивать квартиру, и через год жилконтора стала угрожать выселением. Тут-то и подвернулось одно агенство, которое быстро разменяло нашу коммуналку, разменяло очень лихо — нам оплатили жилищные долги, а за нашу огромную комнату в центре Питера нам досталась отдельная трехкомнатная квартира, на первом этаже, и тоже в центре, всего в 300 метрах от нашего старого дома. Радости мы особой испытать не успели — слишком тяжело дался переезд, Иван слег и через месяц умер. Но череда несчастий не собиралась на этом заканчиваться. Одна беда, как известно, притягивает другую. И тут-то и пошло, тут-то и поехало. Но это еще не начало истории.