— Дриады были нашей выдумкой, шуткой, — произнес он. —Моей и остальных. И как это ни странно, никому из нас и не приходило в голову, что если бы они и впрямь существовали, то по логике вещей из всего населения галактики они должны были бы ненавидеть именно нас.
— Ты ничего не понимаешь, — сказала она.
— Нет понимаю. Ведь я могу представить, что бы чувствовал, если бы у меня был свой дом и в один прекрасный день кто-нибудь принялся разрушать его.
— Это совсем не то, — сказала она.
— Но почему же? Разве дерево — не твой дом? Ты живешь на нем одна?
— …Да, — ответила она. —Я одинока.
— Я тоже одинок, — сказал он.
— Но не сейчас, — возразила она. —Сейчас ты не одинок.
— Нет. Сейчас нет.
Лунный свет, стекая с листьев, осыпал их плечи брызгами серебристых капель. Из золотого серебряным стало Великое Пшеничное Море, и серебряной мачтой затонувшего корабля казалось видневшееся вдали мертвое дерево с голыми перекладинами мертвых ветвей, на которых когда-то вздувались паруса листвы; искрясь на солнце, они полоскались под теплыми летними ветрами, трепетали весной в порывах предрассветного бриза, дрожали осенними вечерами от холодного дыхания первых заморозков.
«Интересно, что происходит с дриадой, когда умирает ее дерево?» — подумал он.
— Она тоже умирает, — ответила она, прежде, чем он успел произнести это вслух.
— А почему?
— Ты этого не поймешь.
— Прошлой ночью мне показалось, что ты мне приснилась, — помолчав немного, сказал он. —А сегодня утром, проснувшись, я уже не сомневался, что видел тебя во сне.
— Но ты ведь не мог подумать иначе, — сказала она. —И завтра ты вновь будешь думать, что я тебе приснилась еще раз.
— Нет, — возразил он.
— Да, — сказала она. —Ты опять сочтешь меня сновидением, потому что у тебя нет другого выхода. Ведь иначе ты не сможешь бить дерево. Иначе ты не выдержишь вида крови и самому себе покажешься безумцем.
— Может ты и права.
— Я знаю, что я права, — произнесла она. —Как это ни ужасно. Завтра ты спросишь себя, а может ли вообще на свете существовать дриада, да еще такая, которая говорит по-английски, да еще такая, которая цитирует стихи, прочтя их в твоих мыслях; да еще такая, которая силой своих чар способна заставить тебя преодолеть почти пятьсот футов ствола для того только, чтобы поболтать с тобой, сидя на залитой лунным светом ветке.
— А если и вправду вдуматься, разве может быть такое на самом деле? — спросил он.
— Вот видишь? Еще не наступило утро, а ты уже сомневаешься. Тебе снова начинает казаться, что я — это всего лишь игра света на листьях и ветвях; что я — это всего лишь романтический образ, рожденный твоим одиночеством.
— Есть способ проверить это, — сказал он и, протянув руку, попытался коснуться ее. Но она выскользнула из-под его руки и отодвинулась к краю сука. Он последовал за ней и тут же почувствовал, как сук под ним согнулся.
— Не нужно, — попросила она. —Не нужно.
Она отодвинулась еще дальше, такая тонкая и бледная, что он едва мог различить ее сейчас на фоне затканной звездами небесной тьмы.
— Я знал, что ты мне только привиделась, — сказал он. —Ты не можешь быть настоящей.
Она не отозвалась. Он напряг глаза — и увидел лишь листья и тени и лунный свет. Он начал медленно двигаться обратно к стволу, как вдруг почувствовал, что сук под ним гнется все больше и услышал треск ломающейся древесины. Но сук обломился не сразу. Вначале он пригнулся к дереву, и за какую-нибудь секунду до того, как сук сломался окончательно, Стронг успел охватить руками ствол и, прильнув к нему всем телом, повис так, пока ему не удалось вонзить в дерево шипы.
Долгое время он не шевелился.