Выставив гостя за порог, Ходжа вернулся вне себя от ярости. Ну вот и пришел конец, решил я, его душевному спокойствию, которое зиждется на том, что он разделяет (или делает вид, будто разделяет) всеобщие настроения. Чтобы нанести последний удар, я сказал: те, кто не боится чумы, так же глупы, как этот тип. Ходжа забеспокоился, но заявил, что чумы не боится. Почему-то мне показалось, что говорит он искренне. Ходжа выглядел очень встревоженным, не знал, куда девать руки, и снова завел позабытую было песню про глупцов. Когда стемнело, он зажег лампу, поставил стол посреди комнаты и сказал, что нам нужно сесть и что-нибудь написать.
Словно два холостяка, проводящих бесконечные зимние ночи за гаданием, мы сидели за столом и что-то царапали на лежащих перед нами листах бумаги. Как же мы смешны, думал я. Утром, прочитав написанное Ходжой, я решил, что он, пожалуй, смешнее меня. Ходжа, подражая мне, тоже записал свой сон, но по всему ясно было, что это выдумка и никакого сна он не видел. Снилось ему якобы, что мы с ним братья и он наставляет меня, как положено старшему брату, а я смиренно внимаю его мудрым речам. На следующее утро за завтраком Ходжа спросил, что я думаю о распространившемся в нашем квартале слухе, будто мы – братья-близнецы. Вопрос мне понравился, но не слишком польстил моему самолюбию, и я промолчал. Через два дня Ходжа растолкал меня среди ночи, чтобы сказать: он только что на самом деле увидел сон, о котором писал. Может, так оно и было, но я почему-то не поверил. Следующей ночью он признался, что боится умереть от чумы.
Устав сидеть в четырех стенах, я под вечер вышел на улицу. Вот в саду мальчишки забрались на деревья, оставив на земле разноцветную обувь; вот у источника собрались болтливые женщины (теперь они уже не замолкали, когда я проходил мимо); вот на рынке покупатели торгуются с продавцами, тут же какие-то люди дерутся, что-то не поделив, их пытаются разнять, за этим увлеченно наблюдают зеваки. Я пытался убедить себя, что моровое поветрие пошло на убыль, но, увидев, как со двора мечети Беязыт выносят одного покойника за другим, покрылся холодным потом и поспешно вернулся домой. Услышав, как я вхожу, Ходжа окликнул меня:
– Подойди-ка сюда!
Расстегнув рубаху, он показал мне красное припухлое пятнышко пониже пупка.
– Спасения нет от этих насекомых!
Я внимательно посмотрел на пятнышко. Должно быть, укус довольно большого насекомого, но зачем его показывать мне? Присмотреться получше я побоялся.
– Насекомое какое-то укусило, – продолжал Ходжа. – Да? – Он притронулся к припухлости пальцем. – Может, блоха?
Я промолчал, предпочтя не говорить, что такого блошиного укуса никогда в жизни не видел.
Остаток дня я под благовидным предлогом провел в саду. Я понимал, что оставаться в доме нельзя, – но куда мне было деться? К тому же пятнышко и в самом деле напоминало укус насекомого, слишком маленькое для чумного бубона. Однако вскоре – возможно, оттого, что я прогуливался по зеленой весенней траве, – мной завладела другая мысль: через два дня покраснение набухнет, как бутон, и лопнет, а Ходжа умрет в муках. По-видимому, это было огромное ночное насекомое из жарких стран… Но как называлась сия воображаемая тварь?
За ужином Ходжа пытался выглядеть веселым, шутил, поддразнивал меня, но надолго его не хватило. Ужин завершился в молчании. Наступил тихий, безветренный вечер.
– Что-то тоскливо мне, – признался Ходжа. – Мысли всякие одолевают… Давай сядем за стол и напишем что-нибудь.
Только так он и мог отвлечься.
Но писать он был не в силах. Пока я преспокойно записывал все, что приходило мне в голову, он просто сидел и поглядывал на меня краем глаза.
– О чем ты пишешь?
Я прочитал ему о том, как после первого года обучения инженерному делу ехал домой на каникулы в коляске, запряженной одной лошадью, и как не терпелось мне поскорее доехать. Нет, я очень любил и университет, и своих однокашников; я написал и о том, как вспоминал их и скучал по ним, когда сидел в одиночестве у ручья и читал взятые с собой на каникулы книги. Выслушав меня и помолчав немного, Ходжа вдруг прошептал с таким видом, будто делился тайной:
– И там все так счастливо живут?
Я подумал, что он сразу пожалеет о сказанном, но он продолжал смотреть на меня с детским любопытством.
– Я был счастлив, – ответил я, тоже шепотом.
По лицу Ходжи пробежала легкая, нестрашная тень зависти, и он немного смущенно начал рассказывать.
Когда ему было двенадцать лет и его семья жила в Эдирне, одно время они с матерью и сестрой ходили в лечебницу при мечети Беязыт навещать деда, маминого отца, который страдал какой-то желудочной хворью. Утром, оставив младшего брата, который еще не умел ходить, под присмотром соседей, мать брала крынку спозаранок приготовленного мухаллеби[23], и они отправлялись в короткий, но увлекательный путь в тени тополей. Дед рассказывал им занятные истории. Ходже нравилось их слушать, но лечебница ему нравилась еще больше, так что он иногда убегал и разгуливал по ней. Однажды он слушал, как под широким куполом в свете фонаря играют музыку для душевнобольных и журчит вода; потом заглянул в другие помещения, где сияли чистотой загадочные разноцветные бутылочки и баночки. В другой раз он заблудился, начал плакать, и его провели по всем палатам лечебницы, пока не отыскали ту, где лежал Абдуллах-эфенди. Мать иногда плакала, иногда вместе с дочкой слушала рассказы деда. Потом они уходили, взяв пустую крынку, но прежде чем вернуться домой, мама покупала им халву и говорила: «Поедим, пока никто не видит». У них было любимое местечко на берегу реки под тополями, где они сидели втроем, опустив ноги в воду, ели халву, и никто их не видел.
Ходжа замолчал, и наступила тишина, тревожившая нас ощущением странной братской близости. Ходжа терпел эту тревожную тишину довольно долго. Потом в соседнем доме с грохотом хлопнули дверью, и он снова заговорил. Именно в то время, сказал он, в нем пробудился интерес к науке – когда он смотрел на бутылочки, баночки и весы, с помощью которых исцеляли больных. Но дед умер, и больше они в лечебницу не ходили. Ходжа все мечтал о том, как снова придет туда, когда вырастет, но однажды река Тунджа разлилась и затопила здание. Больных перевезли в другое место. Мутная вода долго стояла в палатах, а когда ушла – оставила прекрасную лечебницу в мерзкой вонючей грязи, которую долгие годы потом не могли счистить со стен.
Ходжа снова замолчал, но ощущения близости между нами уже не было. Он встал из-за стола. Я краем глаза наблюдал за его бродящей по комнате тенью. Потом он взял со стола лампу и зашел мне за спину. Теперь я не видел ни самого Ходжи, ни его тени. Мне хотелось повернуться и посмотреть на него, но я не мог: я был охвачен беспокойством, словно ждал какой-то беды. Вскоре я услышал шелест снимаемой одежды и в страхе обернулся. Ходжа, раздетый по пояс, стоял у зеркала, освещал себя лампой и внимательно рассматривал свой живот и грудь.
– Господи, – сказал он, – что же это за нарыв такой?
Я молчал.
– Подойди сюда, посмотри!
Я не шелохнулся, и Ходжа закричал:
– Подойди сюда, говорю!
Я подошел, словно страшащийся наказания ученик, но не вплотную. Близость его голого тела мне совсем не нравилась, и сначала я почти поверил, что именно из-за этого не хочу к нему подходить. В действительности я знал, в чем дело: меня страшил нарыв. Ходжа тоже понял это. Однако я все-таки попытался его обмануть: наклонился и стал со знающим видом рассматривать красную припухлость, что-то бормоча себе под нос.
– Боишься, да? – спросил наконец Ходжа.
Желая показать, что мне не страшно, я наклонил голову еще ниже.
– Боишься, что это чумной бубон!
Я притворился, будто не расслышал, и хотел сказать, что это укус насекомого, должно быть, того же странного насекомого, которое когда-то укусило и меня, вот только я никак не могу вспомнить название этой твари.
– Потрогай! – велел Ходжа. – Как же ты поймешь, что это такое, если не потрогаешь? Прикоснись ко мне!
Увидев, что я не могу заставить себя до него дотронуться, Ходжа повеселел, провел по нарыву пальцами и потянулся ими к моему лицу. Я с отвращением отпрянул, а он стал смеяться надо мной: разве можно так трусить из-за простого укуса насекомого? Но его веселье скоро угасло.
– Я боюсь умереть, – вдруг произнес он таким тоном, будто говорил не о смерти, а о чем-то другом. Выглядел он не столько смущенным, сколько разгневанным; это был гнев человека, столкнувшегося с несправедливостью. – А ты уверен, что у тебя нет такого нарыва? Ну-ка раздевайся!
Он настаивал, и я неохотно, словно ненавидящий мытье мальчишка, снял с себя рубашку. В комнате было жарко, окно закрыто, и все же откуда-то потянуло сквозняком, и я вздрогнул. Не знаю, может быть, это повеяло холодом от зеркала? Застеснявшись своего отражения, я сделал шаг в сторону. Теперь я видел в зеркале только профиль Ходжи, склонившего ко мне свою большую голову, так похожую, по всеобщему мнению, на мою. Он хочет отравить мою душу, вдруг подумалось мне; а ведь я многие годы гордился тем, что все обстоит как раз наоборот, тем, что это я учу его. Смешно подумать, но на какой-то миг мне показалось, будто эта бородатая голова, потерявшая при свете лампы всякий стыд, тянется ко мне, чтобы пить мою кровь! Вот как, оказывается, мне нравились те страшные рассказы, которых я наслушался в детстве. Размышляя об этом, я вдруг почувствовал, как Ходжа прикасается пальцами к моему животу; мне хотелось броситься прочь, хотелось ударить его чем-нибудь по голове.