Однако за год до того, как великим визирем стал Мехмед-паша Кёпрюлю, летом, Ходжа получил-таки свой надел, к тому же сам смог выбрать место. Теперь ему причитались доходы с двух мельниц вблизи Гебзе и двух деревень в часе пути оттуда. Когда пришло время жатвы, мы отправились в Гебзе и по случайности сняли тот же пустой дом, что и в прошлый раз: правда, те месяцы, что мы здесь провели, те дни, когда мой хозяин с отвращением смотрел на стол, который я привез из мастерской плотника, уже стерлись из памяти Ходжи. Воспоминания словно бы обветшали вместе с домом; да и в любом случае Ходжа был охвачен нетерпением, которое не оставляло места любопытству к чему-либо в прошлом. Он несколько раз съездил в деревни, проверил, как там и что, выяснил, какой доход они приносили в предыдущие годы; затем объявил, что изобрел новый, более простой и удобный способ вести приходно-расходные книги (здесь не обошлось без влияния рассказов об Ахмед-паше Тархунджу[20], которые Ходжа слышал от своих приятелей в муваккитхане). Однако этим изобретением, в оригинальность и полезность которого он и сам не мог поверить, Ходжа не удовольствовался; сидя по ночам в саду старого дома, маясь от безделья и глядя в небо, он вновь ощутил тягу к астрономии. Я тоже пытался его раззадорить, надеясь, что он продвинется вперед в своих размышлениях, однако он, оказывается, не собирался вести наблюдения или выдвигать новые теории. Он велел мне съездить в Стамбул за моделью Вселенной, смазал ее, отладил, чтобы все колокольчики звенели, и установил в саду за домом. Затем однажды вечером он созвал в этот сад самых умных мальчиков и юношей из Гебзе и из деревни, заявил, что будет преподавать им высшую из наук, и с невесть откуда взявшимися воодушевлением и энергией прочел им, как когда-то паше, а потом султану, лекцию о небесных сферах, ни капли ее не упростив. В полночь слушатели его, так и не задав ни единого вопроса, разошлись по домам, а наутро мы обнаружили у себя на пороге овечье сердце, сочащееся еще теплой кровью. Этого оказалось достаточно, чтобы Ходжа окончательно потерял надежду наставить людей на путь истинный с помощью астрономии.
Однако неудача не слишком его расстроила. Конечно, говорил он, куда им понять, как вращается мир и движутся звезды! Да им пока и не нужно этого понимать; а тот, кому нужно, уже вот-вот простится с порой юности. Может быть, он посылал за нами, пока нас не было, а мы попусту теряем здесь время, чтобы после сбора урожая нам перепало несколько лишних курушей[21]. Уладив дела и назначив управляющим одного из умных молодых людей (того, который казался самым умным), мы сразу же вернулись в Стамбул.
Следующие три года были самыми скверными из тех, что я провел вместе с Ходжой. Каждый день, месяц, время года казались все более тягостным и унылым повторением предыдущего дня, месяца и времени года. Мы с горечью и отчаянием наблюдали, как вновь и вновь происходит одно и то же, и словно бы ждали – увы, впустую – какого-то неведомого несчастья. Ходжу, как и раньше, время от времени приглашали во дворец ради очередного предсказания по какому-нибудь пустячному поводу; по-прежнему каждый четверг после обеда он встречался и беседовал с друзьями в муваккитхане, а по утрам, хотя и не с прежним усердием и постоянством, учил и порол детей; по-прежнему к нему время от времени являлись сваты, и он снова и снова противился их увещеваниям, хотя в его голосе и проскальзывала теперь еле слышная неуверенность; по-прежнему он ходил к женщинам и поневоле слушал музыку, которая, как он говорил, ему уже прискучила; порой его вновь душила ненависть к глупцам, и тогда он запирался в своей комнате, валился на постель и, раздраженно порывшись в разбросанных вокруг заурядных рукописях и книгах, часами смотрел в потолок.
Уныние Ходжи только возрастало от известий о победах Мехмед-паши Кёпрюлю, подробности которых он узнавал от приятелей из муваккитхане. Рассказывая мне о торжестве над венецианским флотом, о том, что турки вернули себе острова Бозджаада и Лемнос, или о подавлении мятежа Хасан-паши Абазы, он всякий раз прибавлял, что успехи эти непрочны и преходящи, что больше их не будет: это последние судороги старого калеки, глупость и бездарность которого скоро его погубят. Он словно бы ждал какой-то беды, которая положит конец так измотавшей нас череде неотличимых один от другого дней. К тому же у него не получалось надолго отвлекаться на то, что он называл наукой; для этого ему уже не хватало терпения и надежды. Любая новая идея занимала его не более недели; вскоре он вспоминал о своих глупцах и забывал обо всем остальном. Но разве недостаточно он о них думал, не хватит ли с них? Достойны ли они того, чтобы так ломать голову, так гневаться? Он только-только научился воспринимать себя отдельно от них, и, возможно, поэтому ему недоставало сил и желания размышлять над этим. Но теперь Ходжа верил, что он другой, не такой, как они.
Причиной, породившей новое увлечение, стали просто-напросто тоска и скука. В те дни, потеряв способность надолго сосредотачиваться на каком бы то ни было предмете, Ходжа напоминал не умеющего чем-то себя занять эгоистичного и глупого ребенка, бродил из комнаты в комнату, то поднимался на второй этаж, то спускался вниз, пустым взглядом смотрел в окна. Деревянный пол скрипел и стонал под его шагами; бывало, что во время этих бесконечных, раздражающих меня прогулок он заглядывал и ко мне в очевидной для меня надежде, что я чем-нибудь его развлеку, поделюсь какой-нибудь мыслью или скажу утешительное слово. Однако я хоть и боялся его, но молчал, потому что гнев и ненависть, которые он во мне будил, ничуть не ослабли. И даже когда он, надеясь получить ответ, наступал на гордость и со смиренным видом произносил несколько фраз, я не говорил тех слов, что он от меня ждал; когда он сообщал мне полученное из дворца известие, которое можно было счесть благим, или рассказывал о родившейся у него новой идее, которая, если ее не бросить и хорошенько развить, может принести стоящие плоды, я или притворялся, что не слышу, или немедленно находил в сказанном что-нибудь банальное и тем гасил его порыв. Мне нравилось смотреть, как он страдает в пустоте и отчаянии.
Однако впоследствии он нашел новую увлекшую его идею именно в этой пустоте; может быть, оттого, что смог наконец удовольствоваться собственным обществом, или потому, что его ум, неспособный ни на чем сосредоточиться, не мог выйти за свои пределы. В тот раз я ему ответил, дабы вдохнуть в него смелости. Мысль, пришедшая ему на ум, воодушевила и меня; может быть, думал я, он теперь уделит мне внимание, которого я достоин. Однажды вечером скрип половиц под ногами Ходжи затих у моей комнаты, и он спросил меня самым обычным, будничным тоном:
– Почему я – это я?
Мне захотелось придать ему смелости, и я ответил – сказал, что не знаю, почему он – это он, а потом прибавил, что этим вопросом часто – с каждым днем все чаще – задаются «там», среди «них». Когда я говорил это, у меня в голове не было ничего, чем я мог бы подтвердить свои слова, никакого примера, никакой идеи, ничего; просто я хотел дать такой ответ, который Ходже хотелось услышать; может быть, потому, что немудреным инстинктом почувствовал: ему понравится эта игра. Ходжа удивился. Он с интересом смотрел на меня, ожидая продолжения. Но я молчал, и он, не утерпев, переспросил: так, стало быть, «они» задаются этим вопросом? Я кивнул, а Ходжа, увидев улыбку на моем лице, сразу вскипел: он задает этот вопрос не потому, что его задают «они»; он не знал, что «они» его задают, и сам, без посторонней помощи пришел к нему, а что там делают «они», его нисколько не волнует!
– У меня в ушах словно бы звучит голос, который постоянно напевает мне песню, – помолчав, продолжал он с каким-то странным видом.
Этот невидимый певец напомнил ему об отце: тот тоже незадолго до смерти начал слышать похожий голос, только песня была другая.
– У моего припев всегда один и тот же, – сообщил Ходжа, немного смутился, но продолжил: – «Я – это я, я – это я, ах!»
Я чуть было не рассмеялся, но удержал себя. Если бы это была шутка, Ходжа сам бы улыбнулся, а он не улыбался, но явно понимал, что может показаться смешным. Мне хотелось, чтобы он продолжал, а значит, следовало показать ему, что я вижу смешную сторону дела, но в то же время понимаю, в чем смысл припева. Я сказал, что эти слова нужно принимать всерьез и что, разумеется, голос, звучащий в его ушах, принадлежит не кому иному, как ему самому. Должно быть, он услышал в моих словах насмешку, потому что тут же вспылил: он и сам это знает, но хочет понять, зачем этот голос постоянно поет свою песню!
Я, конечно, даже не заикнулся о том, что причиной всему скука, но, по правде сказать, именно так и думал: я не только по себе, но и по своим братьям знал, что скука, мучающая эгоистичных детей, оказывает на них подобное воздействие, как плодотворное, так и совершенно пустое. Я заметил ему, что поразмыслить нужно не над причиной, по которой голос поет, а над смыслом песни. Тут у меня мелькнула мысль, что пустота жизни может довести его и до сумасшествия, а я, наблюдая за ним, избавлюсь от тоски, порожденной безнадежностью моего положения и трусостью. Может быть, тогда я действительно проникнусь к нему уважением, а в нашей жизни наконец действительно что-то произойдет.