– Если Кира сказала правду, Арбедалочик не смог и никогда не сможет доказать свою невиновность. В конце концов, именно он устроил покушение на дер Даген Тура, заманив «Пытливый амуш» в ловушку.
– Если Кира сказала правду? – встрепенулся услышавший главное эрсиец. – Ты сомневаешься?
– Я знаю свою дочь, – вздохнул консул. – Она, конечно, повзрослела, стала врать лучше, чем раньше, но не настолько, чтобы меня обмануть. Или Кира солгала мне, или же не передала разговор до конца.
– …потому что Арбедалочик убедил Помпилио в своей невиновности?
– Или убедил её.
– Или она мучается в сомнениях.
– В любом случае всё обстоит хуже, чем мы ожидали, – подвёл неутешительные итоги Дагомаро. – Жаль, что наступление заставило лысого ублюдка сесть в другой самолёт.
– Ты ещё Змеиный мост вспомни, – угрюмо предложил старик.
Две попытки уничтожить дер Даген Тура закончились провалом. Сначала проклятый бамбадао ухитрился вырваться из приговорённого Убинурского скорого, а потом счастливо избежал полёта на заминированном аэроплане, который готовили для него по приказу маршала. Какое-то время Тиурмачин и Дагомаро надеялись, что адиген сгинул в мясорубке Межозёрья, но тот вернулся, к тому же переговорив с Арбедалочиком, и теперь заговорщики в полной мере поняли смысл выражения «Земля горит под ногами».
– Нужно принимать решение, – глухо сказал консул.
– Помпилио ничего не сделает без доказательств.
– Когда он их соберёт, будет поздно.
– Вот именно.
Устраивать покушения в Унигарте они пока не рисковали: опасно, к тому же Помпилио предоставил достаточно возможностей за пределами Длинного Носа. Теперь, конечно, и Дагомаро, и Тиурмачин готовы были действовать без оглядки, атаковать хоть в Унигарте, хоть в его окрестностях, но адиген принял меры: вот уже две недели не высовывался с виллы, которую тщательно охраняли лингийские егеря. А по некоторым данным, солдатики были переодетыми гвардейцами из полка личной охраны дара Антонио, о которых говорили, что половина из них бамбальеро, а с остальными лучше не связываться.
Вот и думай, как тут выкручиваться…
Маршал, решив, что разговор окончен, опёрся о подлокотник, собираясь подняться на ноги, но консул его остановил:
– Я не обижаюсь за то, что ты меня бросаешь. Я всё понимаю.
И тем заставил вернуться в кресло. Старик вздохнул, но ответил честно:
– Маршалы больше не верят в Кардонию.
И тем всё объяснил.
Это был их первый серьёзный разговор с того момента, как по Унигарту поползли слухи об эвакуации Эрсийского экспедиционного корпуса. Консул, разумеется, тут же запросил подтверждение и получил его по официальным каналам, из штаба корпуса. Теперь они общались на другом уровне.
– Маршалы не верят в меня, – уточнил Винчер.
– Да, в тебя, – не стал скрывать Тиурмачин. – Компания побеждает, и спасти Кардонию могут только адигены. Постарайся с ними договориться. – Кривая ухмылка. – Например, убеди лингийцев, что дер Даген Тура убили приотские шпионы по заказу Арбедалочика.
– Помпилио ещё жив, – прищурился консул.
– Вот и поторопись. – Гектор пожевал губами: старческий жест наглядно продемонстрировал консулу, как сильно сдал Тиурмачин за последнее время, и с неожиданной искренностью произнёс: – Я мог бы убедить маршалов оставить Экспедиционный корпус ещё на месяц, но не стал, потому что хочу убраться отсюда как можно скорее. Я боюсь Помпилио, Винчер, и мне не стыдно в этом признаваться. Я стар, мне осталось немного, но я хочу прожить эти дни. Я запрусь в своём замке на Эрси и проживу их в надежде, что мой бывший друг меня не достанет.
– А что делать мне? – грустно спросил консул.
– Ждать и молиться.
Глава 3, в которой на сцене появляется Йорчик, Тиурмачин делает ставку, Сантеро и Хильдер остаются вместе, а Помпилио передаёт послание и долго беседует с Крачиным
Трудно ли прослыть самым опасным преступником планеты? С одной стороны, чего сложного? Это ведь не хлеб сеять, не новые машины придумывать, не трактаты научные выписывать – ни ум, ни знания, ни умения не нужны, только жестокость. Даже силы особенной, если вдуматься, для злодейств не требуется: большинство преступлений совершается подло, из-за угла, да в спину, пока не ждёт никто, не готовится к отпору. Трусливо совершаются, без жалости и без совести. Впрочем… Кэмерон, естественно, подонком себя не считал, гордо именуясь «солдатом будущего» и «добродетельным воином, храбро сражающимся с ненавистной тюрьмой, в которую обратила мир проклятая власть». Чья власть? Не важно – любая.
Кэмерон был террористом, входил в группу неуловимого анархиста Огнедела, участвовал в покушении на Махима и прямо перед войной получил смертный приговор. Точнее, ещё не получил: из-за начала боевых действий последнее заседание перенесли, но в вердикте никто не сомневался. И по причине полной очевидности своей судьбы держался Кэмерон на удивление нагло: дерзил обвинителям и судье, смеялся во время рассказа о преступлениях и громко сожалел о малом количестве жертв.
Нагадили ребята Огнедела знатно: помимо покушения на Махима и каатианского посланника дер Саандера, которого сожгли вместе с супругой, террористы взорвали грузовой вокзал Унигарта, пустили на дно две канонерки и устроили пожар в редакции одной из газет; другими словами, настроили против себя всю Кардонию, а потому охранять Кэмерона приходилось особо. Его поместили в отдельную камеру, находящуюся в закрытом коридоре подвала Строгого корпуса. Посреди коридора установили дополнительную бронированную дверь, за которой скрывался пост охраны, а дежурить в него отбирали лишь самых опытных и надёжных тюремщиков, способных справиться с ненавистью к подлому убийце и честно исполнить свой долг. Несмотря на то что мечтали перерезать мерзавцу горло.
Посещать преступника имели право только директор тюрьмы, прокурор Унигарта и адвокат; а выводили Кэмерона один раз в неделю: помыться в соседнюю камеру, в которую приносили бочку с водой. Пищу преступнику готовили под наблюдением полицейского, который не только придирчиво рассматривал каждый ингредиент, но и самолично пробовал блюда. Правда, на кухне. А затем работающие при поварах заключённые тащили еду с первого этажа Вспомогательного корпуса в подвал Строгого. Под строгим надзором, разумеется, тащили, но…
Но это была единственная возможность достать Кэмерона.
Террорист умер после завтрака. Отдал тарелки и приборы через окошко в двери. Прошёлся по камере, поглаживая ручкой раздавшийся животик да насвистывая залихватский мотивчик, чему-то улыбнулся, остановившись рядом с койкой, и вдруг упал. Не медленно опустился на пол, а именно упал, потому что руки и ноги отказали мгновенно, не дав возможности подскочить к двери и постучать, призывая на помощь. И закричать не получилось: изо рта Кэмерона обильно пошла кровавая пена. Когда же она закончилась, голосовые связки оказались парализованными.
А вот сознание не исчезло, не потерялось, потому что боли не было, только неприятный привкус крови во рту, ощущение безмерной слабости и отчётливое понимание надвигающегося конца. Именно в этом заключался главный эффект старинной адигенской отравы: тридцать минут парализованный Кэмерон тоскливо ждал смерти, тридцать минут понимал, что всё кончено, а это самое «всё» никак не кончалось. Тридцать минут преступника безжалостно держали на пороге и лишь потом впустили в никуда.
* * *– Ты всегда был мне другом…
– Нет, – неожиданно громко перебил девушку Тиурмачин. – Я никогда не был тебе другом. – Он выдержал короткую паузу, глядя Кире в глаза, и продолжил: – Наставником, советчиком, иногда защитником, иногда утешителем, но никогда – другом. Ты – почти дочь мне, как я могу быть тебе другом?
Ошарашенная девушка несколько раз хлопнула глазами, непроизвольно скопировав жест безмозглой куклы, и переспросила:
– Родители не могут быть друзьями?
– Умные – не могут и не должны.
– Почему?
– Потому что чувства родителей гораздо выше. – Старик погладил сидящую рядом девушку по волосам. – Намного выше.
Они расположились в кабинете Тиурмачина, на длинном кожаном диване, стоящем у дальней стены, и действительно напоминали отца и дочь. Или внучку с дедом. Тёплые голоса, мягкие жесты, доверительная атмосфера… Но без всяких слов было понятно, что настроение у «внучки с дедом» плохое.
– Что же мне делать, дядя Гектор? – тихо спросила Кира.
– Разобраться в себе, – предложил Тиурмачин. – И понять в конце концов, что ты потеряла не друга, а любимого, и эту потерю тебе никто не возместит.
– Доводилось?
Неожиданный вопрос на мгновение сбил маршала с толку. Он едва заметно вздрогнул и выдал очень странную, неуклюжую улыбочку, рассеянную и беззащитную. Так мог улыбнуться человек «не от мира сего»: учёный, или писатель, или молодой священник, но на лице старого маршала эта улыбочка показалась маской. Мёртвой, неестественной маской.