– Заткнись!
– Ушер снёс армию вторжения, а у меня одних десантников было семьдесят тысяч! Каким образом они ухитрились собрать столь огромный кулак за день-два?
– Помпилио, он врёт!
– Хочешь знать, кто убил твою любовь, – поговори с Винчером Дагомаро!
БАХ!
Пистолет, который девушка вытащила из кобуры телохранителя, не был снабжён глушителем, поэтому выстрел громыхнул.
– Кира! – Дер Даген Тур обернулся, но и только: останавливать девушку он не собирался, а потому второе восклицание прозвучало тихо. И вопросительно: – Кира?
– Ты услышал всё, что хотел, – тусклым голосом произнесла девушка. – По вине Арбедалочика погиб Драмар, а сам он хотел меня изнасиловать. Я не имела права оставлять его в живых.
Абедалоф ещё не упал, стоял, пошатываясь, держась одной рукой за столешницу. Вторую руку галанит успел испачкать в крови и теперь с изумлением разглядывал красную ладонь. Разглядывал и молчал.
Следующий выстрел бросил галанита на пол. Ноги несколько раз дёрнулись, пальцы скрючились, словно умирающий попытался расцарапать пол, затем Абедалоф изогнулся, громко застонал и затих.
Девушка всхлипнула.
– Поехали домой, – тихо сказал Помпилио, забирая у Киры оружие. – Нам тут больше нечего делать.
Часть III Унигартские тайны
Глава 1, в которой Помпилио предаётся воспоминаниям, Селтих делится планами, Орнелла скучает, Сантеро курит, а Кира ничего не хочет
– Казнь должна была случиться на рассвете, на опушке тиковой рощи, на небольшом пригорке, с которого открывался великолепный вид на змеящуюся меж великих приотских озёр речку. Поля противоположного берега покрывали жёлтые копны, собранные трудолюбивыми селянами под пение и хороводы, на линии горизонта с аппетитом паслись тучные коровы, а здесь, на тиковом холме, должна была пролиться кровь… – Помпилио вздохнул и потёр лоб, с наслаждением формируя следующее предложение: – Солнце только-только взошло, и его первые лучи весело играли с капельками росы, превращая их в сверкающие фонарики… Ты записываешь?
– Конечно, мессер, – хладнокровно отозвался Теодор Валентин, не отрываясь от блокнота. – Только-только взошло.
– Весело играли с капельками росы, превращая их в сверкающие фонарики.
– Превосходное сравнение, мессер. Весьма оригинальное.
– Ты до сих пор сомневаешься в моём литературном таланте?
– Ни в коем случае, мессер. – Валентин бросил на хозяина быстрый взгляд. – Осмелюсь поинтересоваться: напоминали фонарики электрические или газовые?
– В тебе совершенно отсутствует поэтический дух, Теодор, – поморщился дер Даген Тур. – Никакой склонности к творчеству.
– Я должен уточнить, мессер.
– Капельки росы, которых касались игривые лучи благодатного солнца, напоминали волшебные фонарики сказочного народца.
– Я запишу в примечаниях.
– Дословно, пожалуйста.
– Конечно, мессер.
Беседа неспешно текла в удивительно подходящем месте: в стоящей у самой воды беседке. Банир ластился к серым камням фундамента, и негромкий шум прибоя помогал адигену припоминать мельчайшие детали исторического утра. Валентин, по обыкновению облачённый в строгий тёмный костюм, белую, как пустынное солнце, сорочку и перчатки, стоял у балюстрады, Помпилио же развалился в роскошном, щедро позолоченном инвалидном кресле, больше походившем на передвижной трон, чем на скорбное седалище. Надобность в нём отсутствовала, но на дер Даген Тура периодически накатывали воспоминания «о временах, когда я был калекой», и тогда Валентину приходилось браться за ручки кресла.
– Облачённый в белоснежную шёлковую сорочку, серые кавалерийские рейтузы и блестящие сапоги…
– Кавалерийские рейтузы, мессер? – Валентин удивлённо поднял брови.
Помпилио был умелым наездником – так требовало положение, – но с отвращением относился к верховой езде.
– Да, Теодор, кавалерийские рейтузы, – не терпящим возражений тоном произнёс дер Даген Тур. – Я долго вспоминал, в чём был одет, и внезапно понял: кавалерийские рейтузы. Белая сорочка, серые рейтузы и чёрные сапоги дают великолепную цветовую гамму центрального образа.
– Картина получится великолепной, мессер.
– Рад, что ты понимаешь. – Адиген почесал кончик носа. – Солнечные лучи ещё не коснулись ямы, и она казалась чёрным пятном у моих ног, ужасающей дверью в неизведанное. Распахнутый зев пугал палачей, они отворачивались, и тогда я предложил им завязать глаза…
– Расстрельной команде?
– Это была шутка, Теодор, – устало объяснил Помпилио. – Я пребывал в прекрасном расположении духа.
– Да, мессер.
– А ты всё портишь.
– Сожалею, мессер.
– Оставь… – Дер Даген Тур пошевелил пальцами, припоминая окончание предыдущей фразы, и продолжил: – Они отказались, и картина приобрела законченность: мой величественный взор против их бегающих глазок.
– Я вижу происходящее как наяву, мессер, – не стал скрывать камердинер, продолжая заносить подробности в блокнот. – Великолепное описание.
– Классическое образование, Теодор: риторике меня учили лучшие преподаватели Линги, а литературный вкус достался от матери.
– Да, мессер.
– Надеюсь, ты не упустил какой-нибудь важной детали?
– Потомки бы мне не простили, мессер.
– Хорошо, что ты это понимаешь.
Помпилио считал эпизод расстрела ярчайшим событием путешествия в Линегарт, а потому рассказ о едва не случившейся экзекуции Валентин прослушал то ли сорок шесть, то ли пятьдесят два раза. Но адигена стали раздражать постоянно меняющиеся детали, и он велел камердинеру задокументировать историю.
Третий участник встречи, Бабарский, обладал удивительной способностью спать с открытыми глазами, и с его застывшего лица вот уже пятнадцать минут не сходило выражение неподдельного интереса.
– Полагаю, картину следует заказать Очиру Анаэлю, и выглядеть она должна фундаментально, достойно галереи изящных искусств Маркополиса, – принял решение адиген. И обратился к бедовому суперкарго: – Бабарский, в галерее есть место?
– Организуем, – пробормотал ИХ. – Там много картин, которым пора в частные коллекции.
– Бабарский, – укоризненно протянул Помпилио.
ИХ окончательно проснулся:
– Мессер?
Устроить суперкарго выволочку дер Даген Тур не успел: пришли плохие новости.
– Мне очень жаль, мессер, но Очир Анаэль умер, – некстати сообщил Валентин.
– Давно?
– Двести лет назад.
– Меня с утра знобило, – грустно вставил ИХ. – Наверное, последствия лирской лихорадки.
– Жаль, – протянул Помпилио.
– Спасибо, мессер.
– Я не тебе, – отмахнулся дер Даген Тур. – Жаль, что Анаэль умер так рано. Сюжет достоин кисти гения.
– Совершенно с вами согласен, мессер, – хором признали ИХ и Валентин.
– Кто из классиков жив и способен толково отобразить мою историю?
– На мой взгляд, лучше всех с работой справится Ду Эскланджело, – немедленно доложил камердинер. – Он идеально передает причудливый предутренний свет.
– Никаких сумерек! – категорически заявил Помпилио. – Зрители должны сопереживать и замирать, а не выискивать мою героическую фигуру на фоне тёмного леса. И бегающие глазки! Противостояние наших взглядов должно стать центральной осью картины.
– Поверьте, мессер: Ду Эскланджело – настоящий гений, – поддержал камердинера ИХ. – Героические фигуры с величественными взглядами – его конёк.
– Я уникален, – подозрительно скромно заметил Помпилио. – Я не могу быть коньком, за кого ты меня принимаешь?
– ИХ имел в виду, что Ду справится, – выручил Бабарского Валентин. – Маэстро немало тренировался на да́рах и прочих высокопоставленных особах и теперь готов взяться за ваш образ.
– Я чуть косноязычен после сильпильмильдерской чумки, – добавил Бабарский. – Вы ведь помните, что она поражает все подвижные органы.
– Ладно, пусть так, – поразмыслив, сдался дер Даген Тур. – Свяжешься с Эскланджело, когда вернёмся на Лингу.
– Да, мессер.
– И я передумал насчёт галереи, картину назовём «Мой расстрел» и отправим брату, пусть Антонио оценит, как я страдаю, отстаивая государственные интересы.
– Прекрасная мысль, мессер, – одобрил Теодор.
– Пусть повесит её в приёмной, чтобы министры и генералы видели, что такое настоящий патриотизм.
– Прекрасная мысль, – польстил суперкарго.
– Ну и задумывались о разном, – закончил Помпилио. – Сюжет располагает.
– А не лучше ли назвать полотно «Моя победа»? – осведомился предложить ИХ. – Пусть Эскланджело изобразит вас в момент избавления от палачей. Ну, там, дымящаяся бамбада, лицо победителя и красивая позиция.
– Не хочу быть увековеченным в окружении трупов провинциальных военных, – капризно изогнул губы Помпилио. – Художник должен передать мой гордый образ в момент наивысшей опасности. Я стою на краю гибели… И моё хладнокровие художник тоже должен передать. А военные ещё живы, с бегающими глазками. И потными ручками, в которых они держат некрасивое оружие.