– Вы…кха… – вы во сколько открываетесь?
Тетка наградила его злобным взглядом и удалилась куда-то на задний двор, бренча связкой ключей. Зато один из грузчиков бросил на землю бидон, разогнулся и оказался давешним рыбачком.
– О-о, братан! Коловратник!
Улыбка, расколовшая надвое щетинистое лицо грузчика, была широкой и искренней.
– Вернулся-таки? Не утоп?
Вадим пожал плечами – мол, как видишь, живой пока. Изнутри сельмага загремело, и дверь приоткрылась. В образовавшуюся щель высунулась продавщица и заорала:
– Ну, долго я вас ждать буду? Если за покупками пришли, так и покупайте!Матиас оказался не грузчиком, а водителем. Когда отоварившийся пачками молока и черствым батоном Вадим вышел из магазина, водила уже закончил катать бидоны и сидел в кабине грузовика, раскуривал сигаретку. Второй его товарищ куда-то делся. Увидев Вадима, Матиас немедленно предложил подбросить его до дому, и отказаться было неловко. А когда грузовик затормозил у рассохшейся калитки и выяснилось, что дел у Матиаса на сегодня больше нет, неудобно было не пригласить его внутрь. Грузовик так и остался торчать у калитки, напрочь перегораживая улицу. Впрочем, на соседних дачах было пусто, оно и понятно – середина рабочей недели.
Закипятили во второй раз чайник, нарезали колбасу, ломти хлеба намазали шпротным паштетом, а к паштету – не с чаем же его потреблять? – у Матиаса в загашнике нашлась и бутылка местного самогона. Вадим пил мало, по утрам не пил вообще, но после вчерашнего он и мутному, шибающему нос сивухой первачу был бы рад. А самогон у Матиаса оказался отменный, тройной перегонки, получше паленого армянского коньяку.
Выпили, закусили, и от легкого шума в голове поплыло, покачнулась веранда с выбитым, заткнутым тряпкой оконцем, шатнулся узкий, стесанный из досок столик, так что Вадим ухватил бутылку – вдруг да и вправду опрокинется? Но не опрокинулась, и выпили по второй.…Почему, собственно, Матиас? Имя отдавало чужинкой, вроде Вероники. Но если Вероника была героиней солнечных бразильских сериалов, то Матиас – Матиас был рыжим прибалтом с вислыми усами, рачительным хуторянином, но уж никак не этим тощим, маленьким и русским. Тайну своего имени рыбачок-шоферюга так и не объяснил. Зато рассказал другое.
…Когда вчера над болотищем пронесся то ли крик, то ли стон, Вадиму сразу припомнились: голые утоплые бабы, выпь, собака Баскервилей и то, что он совершенно один, а уже темнеет. Легче всего было предоставить болотных обитателей их незавидной судьбе и убраться подобру-поздорову, но любопытство пересилило. К тому же страшно было поворачиваться спиной к этому, неведомому, орущему.
Вадим скатал сачок, подобрал ботинки, закупорил наполненную водой и коловратками банку и зашлепал по мелкой воде туда, откуда раздавался крик. Скоро озерцо стало глубже, дно под ногами расступалось, проваливалось, обещая топкие бездны, и пришлось выбираться на берег. Берег весь зарос кустарником, мокрая земля осыпалась, и непрерывно хлюпало и чавкало под ногами – оступись, не выберешься. Пару раз Вадим соскальзывал вниз, почти к самой воде. Хорошо, что банка была закрыта, а то коловраткам не поздоровилось бы.
Крик впереди замолк. Вадим совсем уж было собрался повернуть назад, но тут земля стала посуше, кустарник поредел, сменяясь вполне нормальными кленами и липами. Запах болота стал слабее. Вадиму показалось, что он уходит от воды, но нет – вон она, матово поблескивает внизу, черная, зеркальная. А пройдя еще метров десять, он увидел мельницу.
Мельница стояла на краю разлившегося – озерца, пруда ли? Ее неподвижное колесо наполовину скрывалось в темной воде, потому что мельница вросла в землю. И все же ладили ее из крепкого дерева, и так стояла она, покосившаяся, черная, но вполне еще годная к делу. Казалось, потеки сквозь лоток вода – и громадное колесо натужно заскрипит, завертится, сначала медленно, а потом все быстрей и быстрее, и где-то внутри из-под жерновов хлынет белая мучная пыль.
Ничего зловещего не было в старой мельнице. Вадим усмехнулся, покачал головой – вот ведь дурное воображение, каких только ужасов он себе не напредставлял – и шагнул вниз по косогору. И тут случилось странное. Вода в пруде была неподвижна, и неподвижен был воздух, все еще парной, жаркий, и кустарник на берегу, и листья – все замерло в предчувствии грозы. Вадим расслышал даже, как вдали погромыхивает, и успел подумать, что надо бы отсюда выбираться, чтобы успеть домой до дождя. И тут черное колесо дрогнуло, и – нет, не завертелось, но явственно крутнулось туда-назад, и из недр мельницы, из гнилой прудовой воды раздался тот самый крик. Здесь он был явственней, слышнее, и показалось, что звучат в нем многие голоса, звучат глухо, невнятно, заглушенные мертвой влагой и мертвым деревом.
Вадим развернулся и кинулся вверх по холму.– …мельница, это ниже по пруду.
Вадим вздрогнул. Собеседник его, Матиас, глядел на него удивительно ясными глазами, без тени хмеля.
– Видел ее?
Парень кивнул, но рыбачок и не ждал ответа.
– Видел. То-то я гляжу, ты сегодня какой-то зашуганный. Вчера-то хорохорился, головратками своими в меня тыкал. Ну вот они, головратки. Мельничихины дочки. Или тебе не рассказывали?
Вадим мотнул головой. Собеседник его нахмурился.
– Вот ведь народец подлый. Все местные знают, а не скажет никто. Филологи какие-то с университета приезжали, тем рассказали, ну так они на мельницу и не совались. А видят, человек идет, нет бы предупредить – так нету такого у них в заводе. Совсем равнодушный стал народ.
Вадим мог бы напомнить рыбачку, что и тот во вчерашнем разговоре ни словом не помянул мельницу, но чего уж там – предупреждал ведь.
– Вот, мельница, значит. Лет двести назад ее построили, а вода-то и отошла. Река, говорят, русло поменяла, осталась старица, а потом и вовсе в болотище обратилась, и быстро так – десяти лет не прошло. А мельник с семьей ее ладил, думал хорошо заработать, ведь в округе тогда мельниц не было, возили в село, там ветряк стоял. Мельник горевал, горевал, ну и выпивать стал сильно. Умом, говорят, тронулся – то ли от пьянства, то ли от горя. А у мельничихи-то бабка, слышь, ведьмой была. Ну, делать нечего, пошла мельничиха к бабке. Сделай, говорит, так, чтобы мельница работала. Дело было по весне, еще и снег не сошел. А как сошел снег, старшая мельничихина дочка возьми да и утопись в той запруде. Говорят, был у нее хахаль из городских, поиграл и бросил. Ну, девка молодая, глупая. Может, с горя в воду бросилась, а, может, ребеночка с парнем тем заделали, да к матери-ведьме страшно с пузом заявляться было. Ну, утопилась и утопилась, мало ли. А только к Иванову дню пополз слушок по селу – работает мельница. Неведомая сила ее крутит, и зерно к ней возят издалека, да все по ночам. Отправились деревенские поглазеть, и правда – работает. Остерегались все же поначалу, но народ ведь как – что не их касается, то и хорошо. Стали там муку молоть, выходило и лучше, и дешевле. А как крутится – не спрашивали. Агроном молодой из города приехал, так он вообще растолковал, что крутят колесо подземные источники. Еще что-то о разнице температур говорил. Ученый, в общем. Вроде тебя. Ну, кто его слушать станет? Понятно, разве что девки, которым делать нечего. Вот средней мельничихиной дочке как раз, видать, нечего было делать. Слушала его, слушала. И дослушалась. Осенью агроном уехал в город, диплом какой-то там защищать, а девка возьми да и бросься в пруд. Тут уж мельничиха завыла, побежала к бабке, да поздно было. Работало заклятье, и как хорошо-то работало! Мельница, слышь, днем и ночью молола. Ну, не оставлять же ее? Тем более что младшая-то дочка была помолвлена, чин-чинарем, по весне собирались и свадьбу играть. Не сыграли. Исчезла невеста неведомо куда, небось, все в тот же пруд и подалась. Ну, тут уж и деревенские расчухались, поняли, что совсем на той мельнице нечисто. Пришли всем миром, с огнем, с попом, как полагается, а мельница-то пустая. Мельник с мельничихой и всем выводком подались неведомо куда, от греха подальше. Ну, все равно подожгли, только дождь пошел, пожар загасил. Так она с тех пор и стоит. Недавно, лет пять назад, шастали тут всякие. Искатели аномалий. Ничего вроде не нашли. А колесо крутится, особенно летом, когда грозы сильные, перед дождем. Крутится и скрипит. Говорят, видели, как женские руки голые из воды высовываются и колесо то вертят. Я, врать не буду, не видел. Я туда не хожу, и тебе советую – не ходи. Нечего там делать.
Вадим слушал, но слова рыбачка катились мимо него, как кораблики по ручью весной. В голове приятно шумело, плескалось, щебетало. Только краем глаза и краем сознания он подмечал, как подрагивают пальцы рыбачка и бегают, бегают рыжие в красных прожилках глаза.Наверное, прошел дождь. Во всяком случае, земля в саду была влажной, и малина набухла водой, размокла. Вадим приподнимался на локтях и ловил губами раскисшие ягоды. Надо было встать, пойти в дом, содрать с себя промокшую одежду и затопить печурку. Забраться под одеяло, переждать, пока последние остатки хмеля выветрятся из больной головы, а потом собрать рюкзак и отправиться на станцию. Наловленных коловраток ему за глаза хватит, а о том, чтобы снова вернуться к пруду, и думать противно. Надо было… но Вадим продолжал лежать, вдавливаясь лопатками все глубже в холодную землю. Тяжелые капли срывались с листьев малины и шлепались ему на щеки, на лоб.