Она находилась всего лишь в пяти или шести километрах отсюда. Если им повезет и они успеют добраться туда прежде, чем их машина окончательно испустит дух, пилот “Апача” не отважится открывать огонь над населенным пунктом.
Молодой террорист начал жалобно причитать, крепко сжимая в руках штурвал, который, видимо, время от времени переставал его слушаться.
— Почему ты не позволил мне стрелять? Я бы попал в него! Я в этом уверен! Он был у меня на прицеле!
Возможно, он был прав, но Салид не хотел признаваться в совершенной им ошибке, не хотел просить за нее прощения, хотя сам себе не собирался ее прощать. Но сейчас не время было об этом говорить и думать.
Их вертолет летел низко над заснеженными вершинами деревьев, держа курс на восток. Салид повернулся вместе с вращающимся креслом и взглянул назад. Третий террорист, сидевший на заднем сиденье, был мертв. Его грудь и стенку за ним прошила пулеметная очередь. Сквозь большую, размером с кулак дыру в стенке Салид хорошо видел развороченные внутренности вертолета. Один из оборванных кабелей сильно искрил, и в кабину оттуда шла тонкая струйка дыма, распространявшая запах масла или горючего топлива. То, что вертолет до сих пор не рухнул на землю, было просто чудом.
Но Салид знал, что долго им не протянуть.
* * *
— Тебе не следовало привозить их сюда, — сказал брат Антоний. Ему оставалось жить всего девять минут, но он, конечно, не знал об этом. А если бы даже и знал, то это вряд ли сказалось бы на его нынешнем настроении. Он, пожалуй, произнес бы те же слова и испытал бы те же чувства, глядя в сокрушенное и в то же время выражавшее упрямство лицо стоявшего напротив него человека.
Антоний был самым старшим из девяти Стражей, входивших в эту общину, и его представление о смерти и отношение к ней сильно отличались от представлений других людей, причем не только в силу его почтенного возраста — Антоний был стариком уже к тому времени, когда по этой земле прокатилась последняя кровавая война, — но и по той причине, что он и восемь других Стражей знали о смерти и о том, что следует за ней, немного больше всех остальных.
Брату Себастьяну, к которому были обращены слова старца, оставалось жить на пять секунд дольше последнего. Он должен был принять столь же ужасную смерть, что и остальные братья, но позже всех, и в этом, наверное, заключалась кара судьбы за его проступок. Если бы Себастьян знал об этом, его ответ был бы другим, поскольку из всех братьев общины он имел самое светское отношение к жизни, не чуждаясь ее радостей. Брат Антоний знал это и беспокоился сейчас за брата Себастьяна, как беспокоился за него всегда с того самого дня, как его приняли в орден Стражей. В этом не было вины самого брата Себастьяна. Он всегда старательно исполнял все поручения. Дело было не в том, что говорил Себастьян или что он делал, брат Антоний питал недоверие не к его словам и поступкам, и не из-за них относился к Себастьяну с излишней строгостью. Дело заключалось в самом Себастьяне, в том, кем он был.
Себастьян являлся тем необходимым, хотя и нежелательным, связующим звеном, которое соединяло общину с внешним миром. Великан не договаривал, утверждая, что община вела несколько замкнутый образ жизни. На самом деле на всем белом свете людей, знавших о существовании этого монастыря, можно было перечесть по пальцам. Причем только двое или трое из них — кстати, не имеющих никакого отношения к Ватикану — действительно знали, что представляет собой этот орден.
И это было не случайно. Антоний и его предшественники затратили немало сил и энергии для того, чтобы мир ничего не узнал об их существовании.