— Немедленно переодеваться! — рявкнул по-командирски Арчев. — На вас сухой нитки нет.
— Ладно, подчиняюсь, поскольку вы старший по званию, возрасту и… — Ростовцев ехидно улыбнулся, — и по стажу заточения. — Нехотя принялся расстегивать китель. — Подчиняюсь, хотя и перестал вас уважать!
— Полноте, Серж, — Арчев досадливо скривился. — Вы или близорукий фанатик, или дремучий дурак… Не перебивайте! — Вскинул требовательно ладонь. — На что вы надеялись?! Забыли разве о Корнилове, Колчаке, Деникине?..
— Это не то, не то! — Ростовцев, разуваясь, взмахнул сапогом, плеснув из него мутной струйкой чуть ли не в лицо командиру. — Те хотели восстановить ушедшее непопулярное прошлое, а мы… Мы предлагаем качественно иное: крестьянскую республику! Пусть будут Советы, но без боль-ше-ви-ков!
— Слова, слова, слова… — Арчев отошел к своей койке, опустился на нее, откинулся к стене. — Нет, шер ами, качественно новое предложили большевики. Поэтому они взяли власть, к сожалению, прочно и надолго.
— Их успехи временны! — Ростовцев, запахнувшись в шинель, заметался по каюте, оставляя босыми ступнями мокрые следы. — Неужели вы не видите, что коммунисты отступают? Новая экономическая политика, введение натурального налога, разрешение продавать излишки хлеба. Все говорит о том, что…
— Все говорит о том, что нам, — то есть вам! — нечем больше пугать крестьянина, нечего ему обещать… Сядьте! — Арчев показал на вторую койку. — Почему я должен смотреть на вас снизу вверх?.. — И когда Ростовцев, хмыкнув, опустился на тюфяк, продолжил брюзгливым тоном: — Большевики отобрали у нас, миль пардон, у вас, даже самого распоследнего темного и лопоухого лапотника. Вы кричали: «Долой продразверстку!», а ее уже нет, отменили. Вы кричали: «Свобода торговли!» — пожалуйста, торгуйте. Что теперь кричать будете? Чем поманите мужика?
— Почему вы все время выделяете «вам», «у вас»? — спросил Ростовцев.
— Потому, подпоручик, что я выбываю из игры. Надоел мне этот балаган до изжоги, — Арчев сцепил пальцы, хрустнул ими. Забросил ладони за затылок. — Скоро, милый Серж, я буду далеко отсюда. Уйду туда, где нет ни чекистов, ни Совдепов. Доберусь на этой лоханке до города, а там… — присвистнул, взмахнув рукой.
— Неужто вы верите, что это реально? — с надеждой спросил Ростовцев и, когда Арчев не ответил, а лишь усмехнулся, поинтересовался: — И куда же вы? На восток? К Семенову? К Унгерну?
— Я пока из ума не выжил. — Арчев презрительно фыркнул. — Если Семенова и барона еще не шлепнули, то скоро шлепнут. Как и вас, кстати.
— Как меня? — Ростовцев судорожно проглотил слюну, отчего острый кадык на тонкой шее дернулся. — А вас что же…
— Я, мон анфан тэррибль, собираюсь жить долго. Долго, вкусно и красиво… Уеду в Париж, сниму скромную, из трех-четырех комнат, квартирку. Где-нибудь на рю де ля Пэ. Буду по вечерам гулять в Монсури, потягивать шабли в Мулен Руж или в Фоли Бержер, обнимая субреточку-гризеточку. И буду посмеиваться над вашими дурацкими идеалами, над этой нелепой, дикой и грязной страной, где я имел несчастье родиться…
— Хотите пополнить ряды клошаров и умереть с голоду под мостом Александра Третьего? В Париже полно нищих и без вас.
— Вот именно — без меня! Без меня, шер ами, — Арчев хрипло засмеялся. — Каждому парижскому нищему я буду подавать в светлое воскресение по сантиму. — Нагнулся к собеседнику, выдохнул, сминая в торопливом шепоте слова: — Потому что у меня будет Сорни Най!
— Что, что у вас будет? — не понял Ростовцев, пораженный горячечным бормотанием бывшего командира, его остановившимися, остекленевшими глазами.
Арчев вздрогнул. Улыбка исчезла, будто ее сдернули с лица.
— Ничего, кроме денег, — сказал глухо.
И встревоженно поглядел на вход — скрежетнул замок, дверь открылась. Мрачный Матюхин, парень в бушлате мастерового, швырнул к ногам Ростовцева солдатские шаровары и гимнастерку.
— Переодеваться! — приказал раздраженно. — А это, — шевельнул носком ботинка мокрую одежду, — на палубу. Сушить… Вы, — указал пальцем на Арчева, — приготовьтесь к прогулке.
Ростовцев суетливо переоделся, смущенно поглядывая на Матюхина, который, прислонившись к косяку, смотрел куда-то поверх голов пленных.
— Я готов, — Ростовцев подхватил в охапку мокрое белье.
Матюхин выпрямился, пропустил вперед Ростовцева и Арчева, прикрыл за ними дверь.
В коридоре пленных чуть не сбил с ног остячонок, вприпрыжку бежавший навстречу. Увидев Арчева, он отскочил к стене, схватился за нож у пояса. Оглянулся растерянно на Фролова, шагавшего следом.
— А этого куда? — Фролов кивнул на Арчева.
— Вместо прогулки. Заодно уж чтоб… — объяснил Матюхин.
— Впредь — только по распорядку! — жестко потребовал Фролов. — Отныне — на прогулку вместе со всеми. Пусть бандиты видят своего главаря, пусть призадумаются, поразмышляют.
— Так я хотел… — начал Матюхин, но Арчев перебил его:
— Э-э… гражданин Фролов, скажите, пожалуйста, как здоровье Еремея? Сами понимаете, если ребенок умрет, это усугубит мою вину. А так… хотелось бы рассчитывать на снисхождение.
— На снисхождение?! — поразился Фролов. — Вы чудовище, Арчев. И наглец! — Побуравил его взглядом, сказал сквозь зубы: — Впрочем, не вижу причин скрывать. Еремей поправляется.
Еремей глубоко, со всхлипом вздохнул и открыл глаза.
— Нунг варыхлын?![13] — закричал восторженно Антошка. Принялся тормошить, дергать Люсю за рукав. — Ермейка варыхлын, видишь?
Еремей сонно посмотрел на него, затем на девушку.
— Ты кто? — спросил с усилием.
— Я твой друг. Люся Медведева, — она стянула с головы косынку, тряхнула головой, оправляя волосы.
— Мед-ве-де-ва, — тихо повторил Еремей. — Медведь — это пупи? — И когда Люся кивнула, повеселел. — Я из рода пупи, ты из рода пупи… Ты сестра мне?
— Выходит, так, — девушка улыбнулась. Попросила Антошку: — Ницы, командир нок кынцылын?[14] Он велел сказать, когда Еремей очнется.
— Ма мынлым![15] — Антошка кинулся к двери.
Еремей посмотрел ему вслед и посерьезнел. Уткнулся подбородком в подушку, обхватил ее.
— Кожаный начальник — хороший русики, — сказал твердо. — Арча убил. Хорошо. Арчев заболел, в нем злой шайтан жил. Как в пупи, который на зиму не лег спать.
— Арчева не расстреляли, — уточнила Люся. — Он под арестом.
Еремей широко раскрыл глаза, посмотрел с подозрением.
— Зачем жить оставили? — спросил, еле сдерживаясь. — Арчев злой! Арчев ляль! Убивать любит… — и оборвал себя, уставившись настороженно на дверь.
Она распахнулась. Ворвался сияющий Антошка, кинулся к Еремею, но, наткнувшись на его взгляд, затормозил. Оглянулся растерянно на Фролова, который с ремнем Ефрема-ики в руках шел следом.
— Зачем Арча пожалел, кожаный начальник? — крикнул Еремей. Дернулся, чтобы подняться, но Люся властно прижала его за плечи. — Арч всех Сардаковых убил, всех Сатаров убил. Зачем жалел его?
— Ну, здравствуй, сынок. На поправку пошел? — Фролов опустился на стул в изголовье койки. — Ласык-кицых их?[16] Молодцом…
— Зачем Арча живым оставил? — упрямо повторил Еремей, глядя волчонком. — Нельзя ему жить. Много смерти принесет.
— Успокойся… — Фролов осторожно стиснул ему плечо, улыбнулся дружески. — Теперь Арчев никому зла не причинит. Да и за прошлое ответит сполна… Судить его будем. Вы с Антошкой — свидетелями.
— Пока суд ждать будем, где жить надо? В тюрьме?
— Почему в тюрьме? — поразился Фролов и недоуменно поглядел на Люсю: может, что-нибудь не то сказала мальчикам? Но она тоже непонимающе подняла плечи. — Вы же свидетели…
— Дедушка при царе был в тюрьме. Шибко там плохо, совсем плохо, говорил, — Еремей посмотрел на Фролова. — Дедушка тоже этим… как его… видетелем был. А потом долго из тюрьмы не выпускали.
— Да как ты можешь такое говорить?! — ахнула Люся. — Это же при царизме было!
— Послушай, сынок, — Фролов смущенно откашлялся. — Ты говоришь, твой дедушка в тюрьме сидел… А когда его выпустили?
— Весной, когда Микуль царем перестал быть, — не задумываясь, ответил Еремей. — Больше года деда не было.
— Весной семнадцатого. Так! — Фролов с силой потер лоб. — Ну удружил я твоему деду, ну и удружил! — Вцепился в колени, качнулся вперед-назад. — Не думал, что так получится.
Еремей, наморщив лоб, смотрел непонимающе.
— Я знал твоего деда, — пояснил Фролов. — Спас он меня в пургу, когда я из ссылки бежал. — Увидел, что мальчик недоверчиво смотрит на него, поднял пояс Ефрема-ики. — Это ведь ремень твоего деда?
— Его ремень, — тихо подтвердил Еремей.