В итоге Максим снискал признание высококлассного искусствоведа, к нему стали обращаться обеспеченные клиенты с непростыми заказами. Время от времени ему поручали достать полотна всемирно известных художников — как современных, так и давно почивших. Выполнять такую работу порой было совсем не просто, но Макса это не огорчало. Наоборот, он оживлялся как мальчишка и говорил Фриде, что чувствует себя Индианой Джонсом в поисках сокровищ. Один из таких заказов и увел его в Нью-Йорк. Так пускай потешится.
Она завернулась в пушистое полотенце, провела рукой по запотевшему зеркалу и замерла, разглядывая отражение. На нее смотрели темные глаза, большие и блестящие, словно две спелые вишни с глянцевыми боками, над ними с белой кожей контрастировали выразительные брови с капризными изломами ближе к внешним уголкам век. На высокий лоб спадала прядка черных волос. Она повернула голову в три четверти и придирчиво осмотрела профиль. Ей никогда не нравился ее нос, она считала, что он мог быть меньше, аккуратней, но с годами поняла, что тонкий, идеально очерченный и с едва заметной горбинкой, он придает ее лицу сходство с образом богини незапамятных времен.
Фрида облачилась в белую бесформенную тунику, связанную из хлопковой нити. Тапочкам она предпочитала носки — детская привычка. Заварила крепкий кофе и уселась с кружкой на диван, подобрав по-турецки ноги. Ее хотелось продолжить работу, провести первую половину дня с пользой. Написав два полотна, она уловила особую созидательную волну, некий внутренний ритм, который требовал продолжения начатого.
Разложив перед собой карты, Фрида вглядывалась в изображения. Она заметила, что рисунки, созданные ее тезкой, делятся на холодные и горячие: на те, в которых доминируют красный и оранжевый цвета, и те, что обдают свежестью голубого и зеленого. Ее тянуло к теплым картам — «Император», «Иерофант», «Вожделение», «Башня», «Влюбленные»… От них будто исходил тот жар, которого ей не хватало в отсутствие Макса.
«Башня» пылала ярче всех, и не только благодаря краскам. На этой карте было изображено пламя, направленное на выложенную крупными камнями высокую башню. Фрида взяла ее в руку и стала рассматривать пристальней. Башня рушится, кренится в бок, с ее вершины падают люди, а над всем этим сияет око, от которого расходятся оранжевые лучи. Эта карта символизирует разрушение — полное, до основания, после которого не остается ничего. «Проявление космической энергии в наиболее грубой ее форме», — написал о ней Кроули. В некоторых случаях эта карта может предрекать внезапную смерть.
Фрида знала, как рушится мир, оставляя после себя лишь груды обломков и мертвую растрескавшуюся землю. Она знала, что такое вдыхать сухой горячий воздух, которым невозможно надышаться, как невозможно напиться вязким медом, и видеть вокруг себя пустошь, насколько хватает взгляда. Она знала, что значит жить между двух миров: одним глазом смотреть на мир реальный, а вторым видеть другой — свой собственный. Он явился ей таким.
Хотя нет. Второй мир существовал изначально, с раннего детства. Просто когда-то он был точной проекцией мира реального, его зеркальным отражением. В нем также синело небо, по земле стелилась сочная трава, у забора розовели цветы вишни. А потом в эту благодать ворвалась стихия, и мир стал разительно отличаться от того, каким был раньше.
Когда мама не вернулась домой, а вечером следующего дня бабушка закрылась в комнате и долго плакала, по небу пробежали первые молнии. Облака сменились тучами, они набухали влагой, наливались цветом, собственная тяжесть тянула их к земле. Метаморфоза происходила быстро. А вместе с ней у Фриды зарождалось еще не понимание, но предчувствие катастрофы — надвигающегося тайфуна, урагана, смерча…
Так ощущалась необратимость того, что пока неведомо — будто внутри у нее было спокойное озеро, вдруг в его центр упал булыжник, и пока он быстро опускается вниз, по водной глади расходятся круги. И вот этот увесистый камень достигает дна, потревожив мутный ил, и оседает тяжестью внизу живота.
Мама не пришла и на следующий день, и через неделю. Все это время бабушка улыбалась и прятала глаза.
— Когда она вернется? — в очередной раз спросила Фрида.
— Она уехала очень далеко и вернется не скоро.
— Она в деревне? Отвези меня, пожалуйста, к ней. Ну, пожалуйста, бабушка.
— Она не в деревне. Она уехала еще дальше, и я не могу отвезти тебя туда.
— Ты врешь! Ты все врешь! Она не могла уехать без меня!
— Не смей так со мной разговаривать! — губы на морщинистом лице дрогнули, уголки их опустились вниз.
Фаина Иосифовна ушла в свою комнату и хлопнула дверью.
— Ты врешь! Врешь, врешь, врешь! — Фрида бросилась за ней. — Врешь!
Она кричала во все горло, топала маленькой ножкой, выгибала напряженное тело.
— Врешь, врешь, врешь!
Щеку вдруг обожгло. На мгновение Фрида застыла, пытаясь понять причину жжения. Пощечина. Мать никогда не поднимала на нее руку. Истерика накрыла ее новой волной, она упала на пол, извиваясь и крича. Фаина Иосифовна безуспешно пыталась поднять ее, успокоить, привести в чувство. Все было бесполезно, Фрида заходилась криком, билась затылком о паркет. А потом сквозь собственный ор она распознала слова:
— Хорошо, я скажу тебе, где мама. Если ты успокоишься.
Она очень постаралась успокоиться, села на полу, всхлипывая и дрожа всем телом, уставилась на бабушку покрасневшими глазами.
— Твоя мама… Она умерла и больше не сможет к нам прийти. Никогда. Понимаешь, мир так устроен, люди приходят в него и уходят. Каждый в свое время. Одни раньше, другие позже. Мама покинула этот мир, вернуться сюда она больше не сможет…
Фаина Иосифовна продолжала говорить, но голоса ее Фрида больше не слышала, он сменился шумом в голове. Ее ощущения, предчувствия, страхи, сплетенные в крепкие узлы, одновременно рванулись в разные стороны, треща и лопаясь от того, что не могут высвободить свои спутанные хвосты. Треск усилился — в ее втором мире ломались деревья и складывались дома. Он сотрясся от толчков — под почерневшим небом набирал силу ураган.
Потом было забытье, а после — другой день. Фрида открыла глаза, села на кровати и поняла, что правым глазом видит свою комнату, а левым — руины и пустошь… Забытье куда как лучше. Она озирала руины, оценивая масштабы бедствия, и ощущала тяжесть булыжника на дне своего внутреннего озера, которая становилась все явственней.
В этом втором мире больше не было голубого и зеленого, никого одушевленного, ничего растущего и цветущего. Серое небо и серая, растрескавшаяся от сухости, земля, засыпанная обломками. Пустошь вокруг, насколько хватало взгляда. Горизонт, на котором можно было угадать такие же серые, как все вокруг, глаза пустоты. Фрида села посреди разрушенного мира и замерла. Она чувствовала лишь, как сухой ветер путает волосы, и щемящий ужас от того, что больше нет ничего.
В тот год ее жизнь в реальном мире тоже значительно изменилась. Мама умерла в начале июня, осенью Фриде исполнялось семь лет. Бабушка решила, что начать учебу в школе внучка должна уже в этом году. Самое ужасное в ее жизни лето, которое она впервые провела в стенах московской квартиры, перетекло в самую ужасную осень. Фрида никогда не ходила в детский сад, все время она проводила с матерью и не знала, что такое неволя, что такое быть в полном одиночестве среди толпы чужих, незнакомых людей. Первого сентября на нее обрушился и этот кошмар.
Обряженная в коричневую форму и белый фартук, с нелепым бантом в волосах и тремя гвоздиками в руке, она слонялась в толпе людей, которые казались ей непонятными — слишком суетливыми, оживленными, резкими в движениях, крикливыми. Она наблюдала, как родители за руку подводят своих чад к учителям, поправляют им форму и прически, целуют, прежде чем отойти на свои места, — и одиночество распускало внутри нее скользкие щупальца.
Ее бабушка стояла по другу сторону школьного двора, перед группой старшеклассников. Она преподавала в этой школе русский язык и литературу, руководила девятым классом. Перед линейкой она подвела внучку к взрослой тучной женщине с фиолетовыми волосами и сказала: «Это твоя учительница, Валентина Львовна. Ты должна стоять здесь, а потом Валентина Львовна отведет тебя в класс». «Вы уж присмотрите за ней, пожалуйста», — шепнула она женщине, а потом развернулась и двинулась к своим подопечным.
Фаина Иосифовна никогда не баловала Фриду лаской. Она была строгим педагогом и строгой бабушкой. Она требовала от внучки прилежания, послушания, собранности, следила за тем, чтобы та правильно питалась и была опрятно одета. Но она не позволяла себе проявлений нежности, как опытный педагог не позволяет себе проявлений слабости. Фрида очень скучала по теплу и нежности материнских прикосновений, по чувству защищенности, которое ей давала мамина близость.
