- Он жив? Вы спасете его? - спросила Соня.
- Шансов мало, но попробуем, - пожилой врач влез в фургон следом за носилками, дверцы захлопнулись, реанимобиль сорвался с места, взвыла сирена.
Несколько зевак все не расходились, в их ряды вернулась спортивная старуха.
- Ну, правильно, сейчас как раз на органы и заберут, чего ж добру пропадать, - сказал маленький тощий мужчина с длинными, крашенными в жгучий черный цвет волосами.
- Ага, точно! Это мафия медицинская работает, у них все налажено, - подхватила старуха.
- Милиция тоже в доле, само собой, в доле, - возбужденно продолжал крашеный, - все шито крыто, документиков при нем нетути, согласия родственников не требуется, все его потроха, печенка, селезенка, почки, аккуратно вытащат, по холодильникам разложат и продадут богатеньким, которые свое здоровье всякими излишествами загубили. Деньжищи, подумать страшно, миллионы в свободной валюте!
- Как нет документов? Откуда вы знаете? - спросила Соня.
Крашеный повернулся всем корпусом, уставился на Соню, дернул головой и громко произнес:
- Она стояла с ним, она его толкнула под колеса! Я видел!
- Так, минуточку, - вмешался лейтенант, - что вы видели, гражданин? Документы ваши будьте любезны.
Крашеный мгновенно достал паспорт из за пазухи, протянул лейтенанту.
- Пожалуйста, готов выступить свидетелем, вот эта девушка стояла рядом с убитым мужчиной, они говорили о чем то, потом она сильно толкнула его на проезжую часть, как раз под колеса.
- Где именно они стояли? Можете показать? - спросил лейтенант, брезгливо морщась, и вернул паспорт.
Крашеная голова опять дернулась, глаза быстро, тревожно забегали.
- Вот, прямо тут и стояли, где все произошло.
- Тут? На проезжей части?
- Ой, ладно врать то, - подала голос спортивная старуха, - стояли они на тротуаре, а сбили его вон аж где, посередине мостовой, и никто никого не толкал. Он пошел через дорогу, она осталась и к нему потом побежала, когда уж он упал.
Соня не могла произнести ни слова, она, не отрываясь, глядела на крашеного. Даже сквозь пелену мокрого снега было видно, какая странная у него мимика, как быстро и без всякого соответствия с произносимым текстом меняется выражение маленького сморщенного лица. Ходуном ходят кустистые седые брови, губы пучатся трубочкой, чмокают, растягиваются в лягушачьей сжатой улыбке, и весь он непрерывно движется, подергивается, словно на шарнирах.
- Да что вы бабу слушаете, товарищ милиционер? У них все заранее сговорено! Они ж нас ненавидят, суки хитрые, что молодые, что старые! Они нас истребляют, сначала по одному, потом скопом, вон, в Европе сплошное бабье в политике, мужиков совсем не осталось, всех извели феминистки проклятые! - монотонно, на одной высокой тоскливой ноте, кричал крашеный.
- Ты что несешь, слабоумный? Товарищ милиционер, что он несет? Да по нему психушка плачет! - мощным басом перекрикивала его спортивная старуха.
- Вот вот, и по психушкам нас распихают, сколько уж людей споили, истребили, до белой горячки, до петли довели бабы!
- Это кто ж вас, гаденышей, спаивает, кто вас истребляет? Сами вы, сволочи, себя губите, пьете, в игральные автоматы играете! - старуха схватила крашеного за шиворот, тряхнула.
Если бы не лейтенант, они бы подрались, и ясно, что победила бы старуха. Соня так и не узнала, чем закончилась дискуссия, ее увел толстый капитан, усадил в машину.
- Ну, психов развелось, - он достал из бардачка пачку сигарет, протянул Соне, - хотите?
- Спасибо, у меня есть.
Минуту молча курили. Соня назвала свой адрес, потом спросила:
- Вы записали номер той первой «скорой»? Откуда вообще она взялась? Разве могут врачи бросить живого человека посреди улицы?
- Перестаньте, - поморщился капитан, - вы прямо как тот недоумок, честное слово. И так голова идет кругом. Слушайте, а может, вы все таки ошиблись? Может, этот ваш Макс Олдридж никакой не американец?
- Вы же видели его документы.
- Ничего при нем нет. Ни паспорта, ни прав водительских, ни карточек кредитных. Пусто, глухо.
«Бумажник, - вспомнила Соня, - в кафе при мне он доставал бумажник из внутреннего кармана куртки».
Она открыла рот, чтобы сообщить об этом капитану, но заметила, что водитель сейчас пропустит поворот в ее двор, и сказала:
- Вот тут налево. Мы уже приехали.
Глава четвертая
Москва, 1921
- А, Федя, доброе утро. Ну, как там наш Коба? - спросил вождь, едва Агапкин переступил порог.
В маленькой столовой стол был накрыт к завтраку. Надежда Константиновна намазывала масло на белую горбушку, не для себя, для Ленина. Он механически жевал, прихлебывал кофе из щербатой фаянсовой чашки, сопел, хмыкал, проглядывая свежий номер «Известий».
- Володя, твоего обожаемого Сталина оперировал Михаил Владимирович Свешников, операция прошла успешно, тебе об этом по десять раз в день докладывают, - заметила Мария Ильинична с той особенной, нервно иронической интонацией, которая появлялась у нее всякий раз, когда речь заходила о наркоме по делам национальностей.
- Маша, тебе не стыдно? Обожаемому, драгоценному аппендикс вырезали, - подхватила Надежда Константиновна. - Событие государственной важности, а ты проявляешь нечуткость.
- Наоборот, я глубоко и серьезно переживаю за товарища Сталина, - Мария Ильинична бросила в рот крошечный кусок колотого сахару. - Роскошный мужчина, горячий, темпераментный и почти жених мой.
- Маняша, перестань, - Ленин виновато покосился на сестру. - Ну, сколько можно язвить? Я уже признал свою ошибку, извинился перед тобой сто раз.
- О чем это вы? - удивленно спросила Крупская.
- А, Надя, ты не знаешь? Володя сватал меня ему, так и сказал: почему бы вам, Иосиф, не жениться на моей сестре Марии Ильиничне?
- Володя, это правда? - Крупская охнула и покачала головой. - Ты с ума сошел? Сталин женат, у него недавно сын родился!
- Ну, все, все, хватит, - проворчал Ленин и нарочно громко зашуршал газетой, - я знаю, что он женат, знаю!
- Разумеется, знаешь, - вздохнула Мария Ильинична, - ты хлопотал, чтобы ему в связи с прибавлением семейства дали квартиру поудобней. Предлагал даже поселить его в парадных комнатах Большого Кремлевского дворца. С его супругой ты отлично знаком. Надя Аллилуева, служит у тебя в секретариате.
- Володя, ты стал очень рассеян, - строго заметила Крупская.
- Неправда. У меня с головой все в порядке, - Ленин раздраженно отложил газету. - И нечего делать из меня маразматика. Просто Аллилуева совсем девочка, я думал, она дочь Кобы. К тому же я знаю, что он вдовец, жена померла давно еще, лет пятнадцать назад.
- Девочка, - морщась, вскрикнула Мария Ильинична, - вот именно, девочка, в дочери ему годится, двадцать три года разница в возрасте. А ты ему меня, старую грымзу, предлагал. Знаешь, как он называет таких, как я? Идейная селедка! Володя, ты понимаешь, до чего это гадко, унизительно? Я хоть и большевичка, и твоя сестра, а все таки немного женщина, как ни прискорбно тебе это слышать!
Она громко двинула стулом, встала и вышла из столовой.
- Маня, подожди, кофе допей, - Крупская взяла ее чашку и отправилась следом.
Вождь поднял глаза на Агапкина, поморгал и печально произнес:
- Ох, какие мы стали нервные.
Ему было досадно, что тихий семейный завтрак скомкан, испорчен, сестра обижена, жена с ней заодно, а сам он, очевидно, неправ.
Федор мимоходом отметил про себя, что почему то всякий раз, как возникает в обычном мирном разговоре имя Кобы Сталина, происходит маленькая гадкая склока, словно вместе со звуком имени пробегает по комнате ледяной зловонный ветерок, совсем легкий, неуловимый.
«Все это мои фантазии, - подумал Федор, - просто мне кавказец неприятен. Сочетание простецкого казарменного хамства с утонченным иезуитским ханжеством. Вроде солонины с патокой, гадость».
Впрочем, Федор мгновенно отбросил от себя мысли о наркоме по делам национальностей, человек этот совершенно ничего не значил в его жизни.
- Желудок пятые сутки не работает, - тихо пожаловался вождь, - я расклеиваюсь, Федя. Зрение портится, а от очков переносица болит.
Федору хватило одного взгляда, чтобы понять - ночь опять была бессонная, голова раскалывается, все раздражает. Вождь нуждался в двойной порции специального утреннего массажа, и, пожалуй, следовало дать ему вечером касторки. А от сумнацетина и веронала пора отказаться. Эти успокоительные уже не успокаивают, только вредят.
«Сразу отменять нельзя, - думал Федор, привычными движениями растирая виски и ушные раковины Ленина, - нужно потихоньку уменьшать дозы, подменять чем то безобидным. Аскорбинкой, содой. Он ведь упрямый, просто так с привычными порошками не расстанется. В нем в последнее время появилось мелочное, тупое упрямство. Нехороший признак. Вообще с каждым днем ему хуже. Организм его приходит в негодность, разрушается, точно так же, как разрушается сейчас Россия. Но ему до России дела нет. Он страдает не из за того, что провалился его грандиозный утопический проект».