- Тот самый мальчик, которому Михаил Владимирович ввел препарат?
- Да. Мы с ним встретились в феврале двадцать второго года. Была ночь, моя последняя ночь в Берлине. Моросил ледяной дождь. Скверное время для прогулок по парку. Черное небо, голые ветви вековых дубов тряслись от ветра, с них капало за шиворот. Мы промерзли насквозь, зашли в ночное кафе. Там было тепло, дымно, шумно. Играл джаз, пили пиво, отплясывали фокстрот и чарльстон. Там Ося научил меня бить степ. Последняя ночь, короткая передышка.
- А дальше?
- Дальше? - старик сморщился, поправил языком вставные челюсти. - Передышка закончилась очень быстро. Утром я сел в поезд и уехал в Москву. Мне предстояло сделать чудовищный, невозможный выбор. Я чувствовал себя жалким ублюдком.
Старик замолчал, закрыл глаза. Рука его машинально поглаживала уснувшую Мнемозину. Иван Анатольевич долго не решался окликнуть его, наконец заметил, как дрогнули веки, и осторожно спросил:
- Федор Федорович, что случилось с вами в Германии в двадцать втором? Вам удалось сделать правильный выбор?
Старик ничего не ответил.
Поезд, 1922
Радек заглянул в купе Федора, не постучавшись, и не через два часа, а всего лишь через сорок минут.
- Сейчас умру от голода. Мегера Анжелика уже откушала, я слышал, как она возвращалась, так что идемте ужинать.
Ресторан был через вагон. Он сиял белизной скатертей, серебром приборов. На столах стояли вазы с черным виноградом, красными яблоками, синими сливами.
Официант в бабочке кланялся, говорил интимно, вполголоса, с чувственным придыханием:
- Что товарищи желают на закусочку с? Из горячего позвольте с рекомендовать котлетки отбивные, на косточке. Свининка свежайшая, поросеночек вчера еще резвился и хрюкал с.
- Принесите, пожалуйста, меню, - попросил Агапкин.
- Меню для иностранцев с, - официант почему то обиделся.
- С иностранцев дерут втридорога, - объяснил Ра дек, - а по нашим с вами мандатам тут кормят бесплат но с, - он нарочно растянул это «с», смешно подвигал бровями и обратился к официанту: - Давай так, Нико лаша, на закуску семужки, осетрины с хреном, белужки вашей фирменной потоньше пусть настрогают, с лимоном, ну, ты знаешь, как я люблю. Отбивные, говоришь, хороши? Давай твои отбивные.
Николаша в ответ почтительно кивал, ворковал, как голубь:
- Да с, Карл Бернгардович, понимаю с, непременно, Карл Бернгардович.
Еды, заказанной Радеком, хватило бы на десятерых. Явился повар из кухни, маленький худой старичок в белом колпаке, с выпуклым, как у беременной женщины, пузом. Поблескивая золотом коронок из под пушистых седых усов, приветствовал дорогого Карла Бернгардовича.
- Я часто мотаюсь туда сюда, - объяснил Радек, когда они остались вдвоем, - челядь эта меня знает.
- Чаевые хорошие даете? - спросил Федор.
- Не даю никогда, никому. Из принципа. Чаевые - буржуазный пережиток. Хотите оскорбить работника советского общепита до глубины души, дайте ему чаевые.
- То есть они вас бескорыстно любят?
- Конечно. Я жизнь свою посвятил борьбе за их свободу и счастье. А вот вы ради чего живете? Есть у вас высшая цель, идеалы?
Федор пожал плечами, отодвинул шторку и стал смотреть в окно. Смеркалось, мимо плыли смутные заснеженные перелески, белые поля. Призрачно темнели на снегу скелеты изб, одинокие печные трубы, какая то станция со вздыбленной горбом платформой и обломками вокзального здания, в гроздьях сосулек, телеграфные столбы, косо повисший обрубок шлагбаума, будка стрелочника с оконцем, забитым фанерной пятиконечной звездой.
Официант принес закуски, коньяк в графинчике, зажег лампу, и печальный пейзаж за окном исчез, стекло отражало стол, приборы, огонь лампы, смутный полупрофиль Федора.
- Ничего уж не видно, а вы все смотрите, - с усмешкой заметил Радек, - давайте выпьем. Коньяк отличный, французский. Ваше здоровье.
Они чокнулись. Федор только пригубил, Радек выпил залпом, закусил лимоном.
- Угощайтесь. Я знаю, вас кормят неплохо, однако таких чудес давно, небось, не едали. А не пьете почему?
- Мне алкоголь противопоказан, организм не принимает, - Федор подцепил вилкой ломтик холодной осетрины.
- Забытый вкус, верно? - спросил Радек, попыхивая трубкой и наблюдая, как он жует.
- Да, рыба замечательная.
- То то. Семужку попробуйте. А Бокий ведь вас провожал. Я слышал, как вы шептались в купе. Не беспокойтесь, слов не разобрал, хотя уши навострил, не скрою. Ну, строго между нами, «Черная книга» правда существует?
Федору уже приходилось слышать о том, что Глеб Иванович по тайному поручению Ленина многие годы собирает всю грязь о деятелях большевистской верхушки и записывает в «Черную книгу». Но прямой вопрос о том, правда ли это, ему задали впервые. Глупо было делать удивленные глаза, спрашивать: что вы имеете в виду?
- Знать наверняка никто не может, - ответил он тихо, самым доверительным тоном, - Глеб Иванович работает в совершенно иной области. Наука, техника, шифровальное дело. Вот у товарища Дзержинского точно есть досье на каждого, в силу его должности.
- Феликс? Бросьте. Он сам по уши в этом.
Официант принес тарелки с отбивными. Радек глотнул еще коньяку и стал жадно, неопрятно есть. Федору показалось, что он пытается вместе с куском мяса проглотить сказанные слова. «По уши в этом». Речь шла о германских деньгах.
«Тоже мне, великая тайна, - подумал Федор, - и Ленин в этом, и Троцкий, и Бухарин, и Зиновьев с Каменевым. У каждого из большевистской верхушки есть счет в швейцарском банке, на котором деньги германского генштаба. Номера, даты, суммы зафиксированы с немецкой пунктуальностью. Если уж говорить о „Черной книге“, то она существует там, в Германии, и будет сохранена для потомков. При чем здесь Бокий?»
- Вообще Феликс странный человек, - промычал Радек с набитым ртом, - собирался пойти в ксендзы, а стал рыцарем революции. Корчит из себя скромника, аскета и требует, чтобы другие в этом ему подыгрывали. Иезуит, - Радек дожевал, поднял бровь, скривил рот, и лицо его приобрело карикатурно мефистофельское выражение. - Я бы господ с церковным прошлым к революции близко не подпускал.
- Сталин учился в Духовной семинарии, - заметил Федор.
- Ай, бросьте, - он допил коньяк и тут же налил себе еще из графинчика. - Кто такой Коба? Товарищ Картотекин. Плебей, серость. Конечно, некоторые амбиции у него имеются, он ползет вверх по бюрократической лестнице с плебейским тупым упорством. Но вряд ли достигнет высот. А свининка хороша, не соврал Николаша. - Радек притронулся салфеткой к губам, отодвинул тарелку, принялся вытряхивать свою трубку. - Между прочим, эти два несостоявшихся попа, католический и православный, Феликс и Коба, отлично спелись, сплотились, хотя один потомственный польский аристократ, другой сын кавказского сапожника, пьяницы.
- Какое это имеет значение? - спросил Федор и тоже отодвинул пустую тарелку. - Аристократ, плебей. Вы же убежденный коммунист, разве для вас важно происхождение?
- Сами то, небось, из дворян? - Радек прищурился и погрозил Федору пальцем.
- Ошибаетесь. Моя мать была прачка, отец неизвестен.
- Неизвестен? Так это же здорово! Это дает безграничные возможности. Вдруг князек? Или граф? Или барон остзейский?
- Ну, это вы загнули. Для остзейского барона я слишком брюнет. А что касается папаши, самый благородный из всех возможных - трактирщик Степан, мещанского сословия. Другие кандидаты - извозчик Андрей, дворник Пахом и далее вниз по социальной лестнице. Слушайте, а вас правда всерьез волнует эта мелодраматическая тема? Тайна рождения, благородный отец. Увлекаетесь синематографом?
- Ничего мелодраматического тут нет. А вы врете. У вас дворянское происхождение на лбу написано. И руки вовсе не мужицкие. Породу не спрячешь. Да кто бы подпустил вас к Старику так близко, будь вы сын прачки?
- Думаете, основатель первого в мире пролетарского государства такой же сноб, как вы?
- Не думаю. Знаю, - Радек оскалил прокуренные гнилые зубы. - Только это не снобизм, а здравый смысл. Наследственность, кровь предков, память крови - вот что формирует человека.
- Неужели? Ну, а как быть с великим прозрением Маркса, что человек - продукт социальной среды?
- Маркс был убежденным дарвинистом, считал человека продуктом естественного отбора, да и вообще все это не важно. Революция - великий евгенический акт, попытка улучшить стадо путем ускорения естественного отбора. Слабые должны исчезнуть, очистить пространство для новой, сильной, совершенной особи. Евгеника - вот что изменит лицо мира в двадцатом веке.
- Изменит. Превратит лицо в морду, - пробормотал Федор и закурил.
- Ого, да вы контрреволюционер, - Радек пьяно, громко захохотал, похлопал Федора по плечу, - хорошо живете, не научились еще держать язык за зубами.
- Вы тоже много лишнего болтаете, Карл Бернгар дович.
- А я вас проверял, - Радек перестал смеяться, уставился на Федора воспаленными злыми глазами, - мне поручено вас проверить.