Сергей Дигол
Осторожно, крутой спуск!
рассказ
— Есть кто живой?
Лениво потянувшись, Георге Василаки позволил правой ступне вынырнуть из–под одеяла, хотя лет пятнадцать назад уже скакал бы, матерясь, по комнате и спросонья засовывал обе ноги в одну штанину. А вот году этак в девяносто восьмом Георге, хотя еще и соизволял подняться по первому гудку, на улицу сломя голову не бежал, да и о том, что подумают о его внешнем виде, уже не заботился: когда было тепло, выходил прямо в трусах, босой и обременял себя — обычно зимними рассветами — разве что тулупом на голое тело и валенками на босую ногу.
Но сегодня Георге отправил вместо себя лишь правую ступню, да и ту не за дверь, не на декабрьское утро, которым так тоскливо — оттого, что вся зима впереди и радостно — ведь работы, а значит, денег будет много, дай Бог, чтобы горка покрылась льдом, а лучше снегом, которого в Молдавии даже зимой, хоть лоб расшиби, можно не вымолить.
— Ммм, что уже? — промурлыкала, просыпаясь, светловолосая девушка, хотя Василаки, как никто другой, знал, что никакая она не девушка.
Так ведь как еще ее назвать, чтобы подчеркнуть разницу в возрасте: ей девятнадцать, ему шестьдесят два.
Девушка, которая совсем не девушка, да простят нас за такие подробности, хотя какие это к дьяволу подробности в сравнении с тем, что известно Георге — так вот, девушка сладко зевнула, чувствуя, что не выспалась и припоминая из–за чего именно. Бесспорно, ей захотелось повторить фрагменты растворявшейся в утренних лучах ночи, хотя бы что–то из того, что так возбуждающе переполняло память, и потому вынырнувший из–под одеяла огромный бюст был водружен прямо на лицо Георге.
— Господин Василаки! — послышался тот же голос с улицы, приглушенный заиндевевшими стеклами.
— Какой–то хитрожопый нашелся, — проворчал Георге, — жалко, Булька сдох: раньше десять раз думали, прежде чем сигналить по утрам.
На посошок потершись носом о женскую грудь, ударившую запахом его собственного пота, Георге выскользнул из–под девушки, сползая на пол в чем мать родила.
— Что так рано? — снова зевнула девушка, поворачиваясь слипающимися веками к стене.
— Опять какой–то новенький, — пробурчал Георге, сбрасывая со стула вещи и не находя трусов. — Сейчас он у меня за срочность по двойному тарифу пойдет.
Обычный тариф, который Георге грозился удвоить невидимому пока наглецу, в десять раз превышал сумму, которую Василаки просил в девяносто втором, когда, краснея не столько с мороза, сколько с непривычки, застенчиво предложил скучавшему вторые сутки дальнобойщику за пять долларов втянуть его пятнадцатиметровый Iveco на подмерзшую горку — непреодолимое для груженного автопоезда препятствие с крутым подъемом в шестнадцать процентов, если верить предупреждающему дорожному знаку.
Спустя годы Георге лишь вытягивал голову над забором, скользил взглядом по многотонной фуре, хмуро бросал: «пятьдесят» и если водила разводил руками и запевал привычную песню про грабеж среди бела дня, поворачивался спиной, оставляя крохобору от силы десять секунд — именно столько занимал путь Георге от калитки до двери в дом. Повторные гудки Василаки справедливо трактовал как капитуляцию и, чувствуя за собой право на произвольную сумму репараций, возвращался к забору, чтобы устало промямлить «семьдесят», после чего дальнобойщик молча выкатывал глаза, бледнел, багровел и, в конце концов направлялся к машине. За тросом.
На водителей Георге не обижался, хотя с удовлетворением признавал, что если бы не он, куковать бы дальнобойщикам в Старовознесенском, пока солнце не подтопит лед. Так ведь и тогда не каждый автопоезд одолеет упрямый, пусть и не подмерзший склон, и что еще остается, как не гудеть под забором, надеясь на угрюмого обдиралу, который — отдавал себе должное Георге — за сухую горку снимал всего–то двадцатку «зелени».
Обувшись в валенки и накинув тулуп, Георге обернулся к постели — манящий изгиб женской спины прерывался одеялом чуть выше пояса и Василаке застыл в нерешительности, убеждая себя, что те, за воротами вполне могут подождать, ну хотя бы пятнадцать минут.
— Хозяин! Оглох, что ли?
— Вот козлы! — зашагал к двери Георге, громче, чем обычно, топая валенками, словно сигнализируя кому–то под полом о своем испорченном настроении.
Настроение и в самом деле было ни к черту.
Ух, и горяча Виорика, ох и искусна, и где только умения набралась? За границей–то на заработках не бывала, да только знает все наперед, как будто и в полдень не сыскать ее нигде, кроме какого–нибудь лиссабонского борделя. Да и сам Георге словно помолодел, опыта в то же время не растеряв, как если бы поспевший виноград снова позеленел, ничуть не став при этом кислее.
И тут на тебе — эти уроды! Конечно, уроды: как еще назвать тех, кто крадет минуты счастья — и без того редкий подарок. Да–да, крадет: разве можно компенсировать минуту счастья пятидесятью баксами, да пусть и двойным тарифом? Между прочим, эти самые баксы из кармана дальнобойщика попадут прямиком в бюстгальтер Виорики, из рук, разумеется, Георге и, между прочим, без удержания комиссиона за посредничество.
Конечно, всегда найдется умник, который упрекнет Георге в скупердяйстве: что это, мол, за деньги — пятьдесят долларов за ночь любви, и в общем–то, будет прав. Пятьдесят баксов за любовь — форменное свинство. Правда, Виорика не любила — она работала, и неизвестно еще, если бы в Лиссабоне получала больше. Сама она в Португалию и вообще за пределы Молдавии никогда не ездила, а спрашивать приезжавших на каникулы подруг все как–то не решалась. Не бывали за границей и еще шестнадцать молодых, но истекавших соком и угнетаемых безденежьем сельских девчонок, которых, таскающих друг друга за волосы, Георге замучился разнимать, у порога собственных ворот.
Что поделаешь — другие ключи к постели Василаки молодые дуры подбирали не всегда. Зато более тернистые и дорогостоящие — в Италию, Португалию или, на худой конец, Грецию — девушки Старовознесенского выбирали значительно реже своих молдавских сверстниц, о чем по поводу и без не уставал напоминать, правда, как о собственном достижении, примар[1] Еуджен Чиботару.
О другой, не менее значимой заслуге перед родным селом Георге Василаки вспомнил, едва выйдя на крыльцо.
Памятник!
Это вам не девок потрахивать, между прочим! А о памятнике Георге вспомнил потому, что не увидел, вопреки ожиданиям, змею. Да что там змею — змеищу, гигантское пресмыкающееся, самое длинное из всех чудовищ на планете. Если, конечно, вооружиться фантазией и вообразить, что очередь из терпеливо дожидающихся рассвета, а значит, пробуждения Георге, фур и есть та самая змея–рекодсменша.
Что касается Василаки, на фантазию он не жаловался, в противном случае о памятнике пришлось бы рассуждать в сослагательном наклонении, как, впрочем, и о небывалом для обнищавшего молдавского села процветании одного из его коренных жителей.
А припеваючи Георге жил не всегда.
Нет, никаких сбережений с распадом Союза он не терял, и без работы, как половина односельчан, которым объявили, что теперь никакие они не колхозники, а акционеры сельскохозяйственной ассоциации, не остался. Как трудился грузчиком в магазине, так и продолжал горбатиться, разве что магазин из государственной собственности перешел в частную — к Михаю Скурту, о котором среди сельчан ходила недобрая слова. Шептались, что банда, в которой Михай, якобы, состоял, наводила страх на приграничные районы Украины. Долго перемалывали историю о том, как Скурту с дружками месяц держали в подвале, на хлебе и воде, одного одесского бизнесмена, которому после отказа заплатить выкуп, Михай собственноручно вырезал на шее дважды вертикально перечеркнутую латинскую S — свой личный автограф, поразительно напоминавший эмблему доллара.
«Наверное, было за что», успокаивали себя старовознесенцы, и воздавали хвалу Всевышнему, создавшему Михай двуликим — добрым хозяином в родном селе и беспредельщиком в соседнем государстве.
Один лишь Георге не желал признавать очевидной мудрости божественного промысла и сводил все к, надо признаться, достаточно вульгарной экономике.
— Что с нас взять–то? — спрашивал он, выпив стакан–другой, односельчан и тут же замолкал, зашиканный перепуганными собутыльниками.
Если бы старовознесенцев не пугали вопросы, возникавшие в хмельной голове Георге, возможно, кто–то другой вспомнил бы о брошенном в овраге колхозном ЧТЗ.
И не то, что Василаки вдруг сжалился — нет, сердце от одной мысли, что гусеничный трактор, бедняга, ржавеет, мокнет и пылиться в полном одиночестве, словно он вовсе и не механизм, обладающий стоимостью хотя бы в виде металлолома, а какой–то забытый государством пенсионер — сердце от такой невеселой мысли у Георге не сжималось. Не было ему жалко и водителя двадцатипятитонной Scania, полдня безуспешно штурмовавшего непокорную горку — последнее, но самое сложное препятствие на выезде из Старовознесенского, у подножия которой и расположился дом Василаки.