Мириам… Где-то видел он уже это необычное женское лицо. Но где?.. Господи, да вот же оно!
На него смотрела маска, прикрепленная к деревянной раме в правом верхнем углу большого настенного зеркала. Ее привезли с Венецианского карнавала и подарили ему друзья из Штутгарта. Нестандартная маска, не типично карнавальная – без вычурности, без какой-нибудь трёхрогой шапки с бубенчиками и прочей мишуры. Просто – темно-золотое лицо, глядящее из складок замотанного вокруг головы куска пурпурной ткани. Но черты этого лица необычны – странная смесь европейского и африканского с добавкой еще и капли монголоидного. Губы, тронутые мимолетной, очень легкой улыбкой – тенью улыбки. Если, проходя мимо маски, не отрываясь смотреть ей в прорези глаз, то в них будто промелькивали зрачки, следящие за идущим – так отражались в зеркальном стекле внутренние изломы папье-маше.
Да, на эту африканистую итальянку (или итальянистую африканку?) Мириам весьма похожа. Быть может, пролетела эта африканская кровь по итальянским венам сквозь века, а начало своё ведет она от самого «мавра венецианского»?
А с левого угла рамы свешивал тоненькие ножки в черных туфельках сидящий на ней Арлекин, облаченный в золотой костюмчик с черными звездами и такой же колпачок. Но и он тоже весьма нетипичный – с белым, печально-надменным фарфоровым личиком, украшенным черно-золотым макияжем, с чуть скошенным на сторону, брезгливо поджатым ротиком. Скорее, это было лицо не забавника Арлекина, а обиженная на жестокий мир физиономия Пьеро.
Комбинезончик Арлекина-Пьеро был по талии схвачен широким черным поясом. Неужто, несмотря на своё субтильное телосложение, он еще и классный дзюдоист?..
Маска (Любви? Смерти?) и кукольный клоун – такие вот предметы-символы как-то сами собой залетели в его нынешнее жилище. А, следовательно, были, пусть и неосознанно, им выбраны. Или он выбран ими?
Мириам, Мириам… Соседка, значит…
Из воспоминаний о героеЯ знавал этого человека, моего тёзку, но не слишком близко. Частенько наблюдал его в буфете Дома писателя. За фазой любви ко всему миру (в средней стадии опьянения) у него следовала фаза угрюмой озлобленности. Девушки, обычно сопровождавшие его, были красивы, но не слишком интеллигентны. В основном он подбирал провинциалок. Как-то раз сам признался, что любит «отвязанных». А иногородние красавицы, залетев из своего Мухосранска в северную столицу, сплошь и рядом «отвязывались» по полной. Но это так, к слову…
Помню следующий случай. Однажды поэтесса Ирина Одоевцева позвонила писательскому начальству и изъявила желание познакомиться поближе с представителями нового поколения петербургских литераторов. Недавно она вернулась в Петербург из Парижа, получила квартиру на Герцена. Перемещалась она в инвалидном кресле – перелом ноги не срастался. Что и неудивительно – ей было уже за девяносто.
Мы подвернулись под руку референту Горячкину, влетевшему в буфет в срочных поисках юных дарований. Уехав из этого самого буфета пару дней назад с одной новой знакомой, референт объявился на службе лишь сегодня и потому особо ревностно, в соответствии со своей фамилией, взялся исполнять распоряжения руководства. И, хотя мы были уже отнюдь не юны, но в отсутствие более подходящего материала этот человек, внешне напоминавший Александра Блока (за что, думаю, и взяли на должность), уломал-таки нас на визит.
Нам открыла женщина среднего возраста из окружения Одоевцевой, – приживалка, так сказать. Она сообщила, что поэтесса спит, и повела на кухню пить чай. Тёзка мой был явно раздосадован отсутствием более основательного угощения.
За чаем она рассказала нам, что недавно к Ирине Владимировне вызывали кардиолога. А поскольку был он из Военно-Медицинской академии, то и пришел в военно-морской форме.
Черное с золотом настолько очаровало Одоевцеву, что она пылко влюбилась в военврача. А когда после его ухода на полу обнаружилась блестящая золотая пуговица с якорем, потерянная визитером, престарелая поэтесса углядела в этом некий знак. Она потребовала, чтобы пуговицу пришили ей на халат – примерно на то самое место, куда цепляют ордена и медали. «О ты, последняя любовь…»
За болтовней прошло часа полтора, но Одоевцева так и не проснулась. Ее вечерний сон плавно перешел в ночной. Сена впадает в Неву.
Напоследок нас провели хотя бы взглянуть на нее. Маленькая старушечка спала на боку, слабо похрапывая. Птичий комочек.
Когда мы спускались по лестнице, тёзка мой вдруг воскликнул: «И это ее „драгоценные плечи“ обнимая, это она „Отзовись кукушечка, яблочко, змееныш…“?! А нынче – одряхлевшая муза, музейная ветошь… За что же нам всё это, почему так жестоко?..»
«Нарочито он как-то, – подумал я, – а мысль банальна». Стихов же Георгия Иванова я тогда совсем не знал.
Мы, едва попрощавшись, разошлись в разные стороны. Я – на Невский, в метро. Он направился в какую-то разливуху на Кирпичном.
Через несколько лет кто-то сказал мне, что он уехал в Германию. Потом еще куда-то, в Голландию, что ли? Впрочем, не всё ли равно?..
В следующий раз он столкнулся с Мириам через пару дней на лестнице, у почтового ящика. Потом в ближайшем продуктовом магазине «Пенни» («наш пенис» – как его ласково называли соотечественники). Потом в открытом бассейне с поэтическим названием «Олений ручей».
Точнее говоря, открытых бассейнов на специально отведенной территории было несколько – плавательный стандартный «полтинник», бассейн для прыжков с вышки, подростковый с водяными горками и, наконец, детский лягушатник. Вокруг бассейнов были расположены спортплощадки, травяные пляжи с лежаками, буфеты с пивом, жареными колбасками и мороженым.
На сей раз она была одна, без семейства. В бассейне сквозь плавательные очки он детально обсмотрел ее из-под воды, когда она плыла брассом – два крепких столбика мышц спины ритмично напрягались, развод ног при гребке был куда как хорош, упругие волны плоти гуляли по ягодицам. Одним словом, не квашня какая-нибудь, по бассейнам-спортзалам успела обточиться. А на пояснице Мириам красовалась цветная татуировка, не слишком приметная на темной коже – разинувший пасть дракончик.
У железной лесенки на выходе из бассейна он подкараулил ее и тихо поздоровался. Она не расслышала – или сделала вид, что не расслышала, – и не ответила.
«Что-то местное население положительно перестает со мной здороваться!» – подумал он и посмотрел ей вслед, на дракончика. Что ж, рептилия, ешь меня, пей мою кровь!..
А вечером того же дня ему вспомнился Карлсруэ, где он провел неделю в «отстойнике» эмигрантского лагеря.
Брюнненштрассе, «улицу красных фонарей», он отыскал с трудом, хотя и была она в центре города – об этом поведал ему сосед по комнате, печальный пожилой еврей с женским именем Нона. Зная, что «гнездо порока» где-то тут, он тем не менее с полчаса крутился по кварталу и, наконец, обнаружил, что вход в один из переулков, косо отходящих от небольшой площади, заставлен длинными бетонными корытами с вечнозеленым кустарником. Он миновал эту маскировочную рощицу и очутился меж двух рядов домов, первые этажи которых представляли собой сплошные стеклянные витрины. И за стеклами на высоких табуретах сидели они. Было часа два пополудни, улочка была почти пуста.
В первой витрине слева сразу же открылась маленькая форточка, и его подозвали. С ним заговорила красивая негритянка лет двадцати пяти. На ней был надет зеленый бархатный корсет с белыми кружевами, чуть прикрывавшими соски большой груди. Он, видимо, имитировал облачение обитательниц дорогих парижских борделей начала века. А заведение это, вероятно, и было не из дешевых. За стеклом открывалась небольшая зала с мебелью под старину, еще две полуодетых девушки непринужденно располагались в креслах в глубине помещения.
О, как уговаривала его, легко перейдя с немецкого на английский, эта темнокожая красавица! Blowjob! Всего-то пятьдесят евро! Влажный взгляд говорил: «Ну что тебе еще надо? Ведь это я!» И были же в кармане эти проклятые желтые полтинники.
Но нет – будущее впереди маячило весьма туманное, деньги надо было поберечь. Да к тому же насторожило предупреждение соблазнительницы: только двадцать минут! За следующую двадцатиминутку – еще пятьдесят, безо всяких скидок. «Ясно, – подумал он, – с такой пантерой влетишь на полторы сотни как минимум». И двинулся дальше, сказав на прощание: «Ты очень хорошенькая! Я вернусь через пятнадцать минут». «Спасибо» – ответила она, всё поняв.
В витрине напротив светловолосая немка лет сорока, высокая, жилистая, с изборожденным двумя глубокими носогубными складками лицом, протирала стекло. «Экая лошадь! – подумал он. – На полставки уборщицей подрабатывает, что ли?» Она же, перехватив его взгляд, бросила свое занятие и приглашающе кивнула. Он кривовато ухмыльнулся, отрицательно мотнул головой и ускорил шаг.
