И Эми, слава богу (нет, действительно, слава Ему), стала более разговорчивой, чем раньше, ей стало нравиться в школе. Она вступила в Английский клуб и Школьный совет и часто оставалась на собрания после уроков. И тогда она честно звонила Исабель на работу. Иногда Эми поясняла, что остается подтянуть других по испанскому языку. Мисс Ланьер, учительница испанского, сама попросила ее об этом. Стейси Берроуз, например («И она — хорошая девочка. Мы даже подружились», — сказала Эми), не понимала правил спряжения и оставалась после школы, чтобы Эми ей объяснила. Правда, Эми умолчала о том, что в основном они сплетничали о мисс Ланьер и директоре школы Кексе.
— Мы думаем, они влюбились друг в друга, — уточнила Эми, бухнув кусок масла величиной с грецкий орех в тарелку с печеной картошкой. — Кекс зашел недавно в класс, а мисс Ланьер покраснела, и он тоже.
Ничего необычного — две девочки сплетничают о романтических отношениях учителей. И Исабель радовалась, ее уже не беспокоило, что Эми в школе одиноко. Так что можно было расслабиться и наслаждаться прелестным весенним вечером, слушая щебет своей подросшей счастливой девочки.
— А он порядочный человек? Ваш директор? — спросила Исабель. — Ты почти ничего о нем не рассказывала.
— О, он замечательный, — ответила Эми, вдавливая вилкой масло в картофелину. — Он не очень строгий и никогда не орет. — Эми засунула в рот кусок картошки, способный убить слона. — Правда, он три дня не пускал Алана Стюарта в школу за то, что тот разгромил мужской туалет.
— Ну, слава богу, я так и думала, — отозвалась Исабель. — И прошу тебя, не разговаривай с набитым ртом.
Эми подняла палец в знак извинения и энергично глотнула, так что сухожилия на шее напряглись.
— Стейси думает, что мистер Мандель — это фамилия Кекса — все еще живет с мамой и что он слишком стеснителен, чтобы пригласить мисс Ланьер на свидание.
— Мандель, случайно, не еврей? И сколько ему лет?
Эми пожала плечами.
— Сорок, наверное, почему ты решила, что еврей?
Она склонилась над тарелкой, но подняла глаза на мать.
— По фамилии. У него нос длинный? Во имя всех святых, золотко, сядь прямо.
— Ну да, вроде длинный.
Исабель кивнула.
— У них у всех такие, и плоскостопие тоже. И наверно, Стейси права, и он живет с мамой. Еврейские мамочки с трудом отпускают от себя своих детей. Особенно сыновей.
Эми рыгнула, но выпучила глаза в качестве извинения.
— Ой, извини, извини, извини, — сказала она, но Исабель не обратила внимания на этот промах, наслаждаясь общением с дочкой.
— А как выглядит мисс Ланьер?
— Обычно, но она очень добрая.
Эми не упомянула, что мисс носит короткие юбки, но сообщила, что у мисс явные проблемы со статическим электричеством.
— Бедняжка, — сказала Исабель, посыпая куриную ножку приправами и солью, — наверно, у нее нет зеркала во весь рост или она не замечает. Каждая порядочная женщина должна иметь в доме зеркало во весь рост.
И они обе кивнули. Ветер, проникший в кухню сквозь кухонное окно над мойкой, принес с собой сырой запах земли, который смешался с запахом приправ.
— Видишь ли, — сказала Исабель, направив кончик вилки в сторону Эми и осторожно проткнув ею воздух несколько раз, — Ланьер… Я думаю, она француженка, значит, католичка, и значит, маме мистера Манделя это не понравится.
— Почему?
— Ох, солнышко… — Исабель снова принялась за еду.
— Ты бы огорчилась, если бы я вышла замуж не за протестанта? — спросила Эми. Вопрос был риторический, из вежливости.
— Конечно нет, — ответила Исабель, но при этом она почувствовала, как все в ней напряглось. — Ты сможешь выйти, за кого сама решишь.
— Например, за еврея? — спросила Эми, размазывая масло по картофельной кожуре.
— Это было бы хорошо, — вздохнула Исабель облегченно. — Они очень умные. Они думают. Головой. У них на первом месте образование.
— А что, если я выйду за католика?
Исабель разрезала кусочек курицы на две части.
— Это не мое дело.
— Нет, вряд ли я выйду за католика, — сказала Эми миролюбиво. — Я думаю, что глупо становиться на колени. Я бы чувствовала себя глупо, становясь на колени в церкви.
— Ладно, — сказала Исабель, — тут я с тобой согласна. Но мы должны уважать людей, на нас не похожих.
Так и текла милая болтовня матери и дочки. Исабель чувствовала, что заслужила это, — столько труда, чтобы одной воспитать дочку, и глянь: они уже стали на ноги…
— Послушай, — она вдруг вспомнила, убирая посуду, что должна задать еще один вопрос, — этот учитель математики, который заменил мисс Дейбл. Как его имя?
— Робертсон. — Эми скорчилась, как будто что-то уронила на пол. — А что? — спросила она и, не поднимая головы, заправила за ухо прядку волос, упавшую ей на лицо.
— Его жена бросила. — Исабель тщательно вытирала стол, достав мочалку из мойки.
— Да? — Эми встала, стараясь не показать матери лицо. — Я думала, что горошина закатилась под стол, но вроде нет. — (Мама на нее не смотрела, направляясь к мойке.) — Откуда ты знаешь?
— Бекки Такер училась с ней в колледже. Лапочка, если ты думаешь, что горох рассыпался, то поищи, мне мыши в доме не нужны.
— Она училась с миссис Робертсон?
— Если верить Арлин. На, поставь это в холодильник, раз не можешь найти горошину. — Исабель протянула ей остатки курицы, тщательно завернутые в алюминиевую фольгу.
Эми подождала, пока мать открыла холодильник, и спросила:
— Почему она ушла?
— Да не знаю. Наверно, у нее выросло самосознание.
Эми подвигала банки с майонезом, огурцами и кетчупом, отставила коробку яиц.
— Что у нее выросло?
— Эми, закрой дверцу, ради бога. Положи туда курицу и закрой дверцу. — Исабель наполняла мойку горячей водой, завязывая фартук.
Эми закрыла дверцу холодильника.
— Что значит «самосознание»?
— Я не знаю, что случилось на самом деле. Ну, знаешь, как теперь эти женщины собираются вместе в группы.
— Что за женщины?
Эми села за стол и открыла учебник по биологии. Ей еще надо было сделать домашнее задание.
— Насколько я понимаю, — ответила Исабель, яростно оттирая тарелку, — это женщины, которые садятся в кружок, жалуются на мужей и убеждают друг друга, что им следует развестись.
— И миссис Робертсон была в такой группе?
— Ну, Эми, я не знаю. Я только со слов Арлин знаю, что она вернулась к родителям.
— Но почему?
— Господи, Эми, я действительно понятия не имею.
Исабель прополоскала тарелки и вытерла их до блеска. Эми больше ничего не спрашивала.
— Так или иначе, — Исабель вздохнула и вытерла руки полотенцем, — бедняга он. Когда жена уходит…
(Потом она вспомнит, как стояла на кухне и как сказала: «бедняга».)
— А может, ему все равно, — сказала Эми, листая учебник биологии. — Может, она ему опротивела?
— Кто знает, — сказала Исабель равнодушно, — такое уж время. Но мне кажется, что опротиветь друг другу — не слишком убедительная причина для развода.
Она пошла в столовую и достала корзинку для шитья, чтобы заштопать одну из своих юбок. Ее раздражало, что люди так безответственно относятся к браку.
— Если люди остаются ответственными и добрыми, они не проникаются отвращением друг к другу, — сказала она, ни к кому не обращаясь, и отмеряя длину нитки.
Эми за столом уставилась в учебник. Она до сих пор не справилась с домашними заданиями. Только вчера Эми получила плохую оценку на контрольной по биологии и вдобавок замечание от учителя: «Отвлекается во время урока».
Исабель настолько погрузилась в мир «Мадам Бовари», что уже и сама была не рада, что решила прочесть книгу. Когда сотрудницы стали называть ее «мадам Повари» («А вот и мадам Повари», — говорил кто-нибудь, когда она входила в столовую на работе), то она расстраивалась не столько из-за прозвища, сколько из-за того, что не могла больше читать книгу на работе, откладывая удовольствие до возвращения домой. Но она всегда носила книгу в сумочке, и однажды, когда тучи разошлись и потеплело, она незаметно ускользнула в перерыве с работы и, сидя в машине, грызла ногти до тех пор, пока пальцы не закровили, и бедная Эмма Бовари наконец умерла ужасной смертью.
Исабель прослезилась. Она поискала салфетку в бардачке, чтоб промокнуть глаза, думая о том, что Эмма Бовари сделала со своей жизнью. Она даже сказала вслух: «Какой ужас!» — и высморкалась. Как же хорошо, что ей не пришлось страдать, как Эмме. Это утешало. Исабель глубоко вздохнула и посмотрела сквозь ветровое стекло на парковку, где гравий блестел на солнце. Было и легко, и скучновато сидеть здесь — в машине на парковке возле обувной фабрики Ширли-Фоллс в двадцатом веке, когда ее мысли, словно губка, были пропитаны ужасными событиями, случившимися во французской деревне сто лет назад. Она представила комнатушку, пчел у окна, последний крик отравившейся Эммы. Кошмар, кошмар, какой кошмар! Ей было жалко Эмму. Глаза снова наполнились слезами.