— Я никому не нравлюсь, — устало проговорила Верэ. — Maman думает, что я сама тому виною. Вероятно, оно так и есть. Я равнодушна к тому, что нравится другим, я люблю сад, лес, море, собак.
Она притянула в себе Лора, встала, ей не хотелось оставаться наедине с Зуровым, крайне ей антипатичным. Но он пошел рядом с нею.
— Вам нравится моя собака, хотите взять ее себе?
Личико девушки вспыхнуло от удовольствие.
— Это было бы прелестно, если мама позволит.
— Maman позволит, — с странной улыбкой заметил Зуров. — Лор счастливое животное: он приглянулся вам.
— Но я люблю всех собак.
— И никого из людей?
— Я о них не думаю.
— Мне ничего не остается, как желать быть собакой, — сказал Зуров.
Верэ засмеялась, но сейчас же нахмурила брови.
— Собаки не льстят мне, — коротко заметила она.
— Чего и я не делаю, клянусь честью. Но скажите, неужели жестокая лэди Долли вас точно заставила плакать? и вдобавок, у меня в доме; мне это крайне досадно.
— Мама была права, — холодно отвечала Верэ, — она говорит, что я не люблю людей, и это правда.
— В таком случае у вас отличнейший вкус, — смеясь, заметил Зуров. — Я не стану нападать на вашу холодность, m-lle Вера, если вам угодно будет сделать исключение в мою пользу.
Верэ молчала.
— Неужели вы хоть немножко не полюбите меня ради Лора?
Верэ молча стояла на дорожке, обсаженной розовыми кустами, и смотрела на него серьезными, ясными глазами:
— С вашей стороны было очень мило подарить мне Лора, я вам за него очень благодарна, но все же не стану говорить неправды, это было бы вам плохой наградой.
«Что она такое: искусная кокетка или просто самый странный ребенок в мире?» — думал Зуров и спросил вслух:
— Чем же я вам не нравлюсь, дитя?
Вера с минуту колебалась.
— Я думаю, что вы недобрый человек.
— Чем же я имел несчастие заслужить подобное мнение?
— Вашей манерой говорить, и потом, на прошлой неделе, вы раз толкнули Лора ногой.
Зуров громко рассмеялся.
— Буду надеяться, что время изменит ваш взгляд, а Лора я больше толкать не могу, он ваш, разве с вашего разрешения?..
— Его вам никогда не получить, — с улыбкой ответила Верэ, вдруг испугавшаяся мысли, что она была очень груба с любезным и щедрым хозяином дома…
— Не знал я, что вы желаете иметь собаку, а то давно бы подарил вам ее, — сказал в тот же вечер лорд Иура, обращаясь в Вера.
Она улыбнулась и поблагодарила его.
— А как вам нравится тот, кто подарил вам Лора?
Вера спокойно встретила его пытливый взгляд.
— Мне он вовсе не нравится, — тихо ответила она, — но может быть, этого говорить не следует, он очень любезен, и мы у него в доме.
— Потому-то и следует говорить о нем дурно, — вставила ей мимоходом, смеясь, одна из дам, проходивших в соседнюю гостиную, где играли в карты.
— Не слушайте ее, — быстро проговорил Иура, — вам она может только повредить… Все здесь хороши, нечего сказать.
— Неужели так легко человека погубить?
— Так же легко, как запачкать перчатку, — угрюмо проговорил он.
Вера слегка вздохнула; жизнь представлялась ей делом мудреным.
— Как могли вы стать тем, что вы есть, вы, дочь Долли!
— Я стараюсь быть такою, какою бы желал видеть меня отец, — шепотом проговорила она.
Иура был тронут.
— Желал бы я, чтоб отец ваш охранял вас, — промолвил он. — В нашем свете, дитя мое, вы очень будете нуждаться в Ангеле-Хранителе. Впрочем, может быть, вы сами сумеете охранять себя. По крайней мере, я на это надеюсь.
Он крепко пожал ей руку и сильно побледнел.
— Вы очень добры, что думаете обо мне, — не без волнение проговорила она.
— Как же о вас не думать, — краснея, пробормотал Иура, и прибавил:- Моя заботливость не должна вас удивлять, я такой друг вашей матери.
— Да, — серьёзно ответила она.
— Правда ли, что Зуров хочет жениться на вашей дочери? — спросил Иура у Долли, в тот же вечер.
Леди Долли на это как-то неопределенно улыбнулась.
— О, нет, не знаю, так много болтают, не думаю, чтоб он серьёзно — а вы?
— Не знаю, — коротко ответил он. — Но вы этого желаете?
— Конечно, я желаю всего, что может составить ее счастие.
Он громко рассмеялся.
— Что за лицемерки, эти женщины! — воскликнул он от всей души.
Несколько дней спустя Иура уехал к отцу в Шотландию, и перед отъездом имел продолжительный разговор с лэди Долли, в котором высказал ей все, что знал о ветреной жизни Зурова в Париже.
Она слушала рассеянно, очевидно, не придавая веры его словам.
Прошло еще несколько дней; однажды вечером во время спектакля, на котором Верэ не присутствовала, так как на домашнем театре в Фелиситэ давалась какая-то чересчур уж неприличная оперетта, Зуров подсел к лэди Долли, и с той недоброй улыбкой, которой она так боялась, без дальних околичностей, сказал ей:
— Не правда ли, милэди, мы всегда были добрыми друзьями, вы меня хорошо знаете и можете судить обо мне беспристрастно. Что бы вы сказали, если б я сознался вам, что ищу руки вашей дочери?
Лэди Долли молчала.
— У каждой матери для вас один ответ, — с усилием, наконец, заговорила она. — Вы слишком добры, и я слишком счастлива.
— Так я могу говорить с ней завтра?
— Позвольте мне прежде потолковать с ней, — быстро проговорила она, — она так еще молода!
— Как вам угодно. Скажите ей, что я сам и все, что я имею — у ее ног.
— Что вы только нашли в ней, Господи Боже мой! — воскликнула она с изумлением.
— Она избегала меня, — отвечал Зуров, и потом прибавил самым любезным тоном:- К тому же, она ваша дочь.
Оркестр заиграл, занавес взвился.
— Здесь очень жарко, — прошептала леди Долли, — нельзя ли отворить окно? Вы меня так удивили…
«Никогда мне не убедить ее», — думала леди Долли, широко раскрытыми глазами глядя в темноту своей спальни, в течении длинной, бессонной ночи.
V
На следующее утро Верэ возвращалась из саду с полными цветов руками, и тихонько пробиралась по корридору, боясь разбудить кого-нибудь, как вдруг дверь из комнаты матери отворилась, и до ушей девушки долетел ее голос, звавший ее.
Верэ вошла свеженькая и веселая, с невысохшей еще росой на волосах.
Мать, уже облеченная в изящный утренний капот бирюзового цвета, раскрыла объятие, приняла в них дочь и напечатлела поцелуй на лбу ее.
— Дорогое дитя мое, — прошептала она, — у меня есть для тебя новость, новость, которая меня несказанно радует, Верэ.
— Да? — промолвила дочь, стоя перед нею с широко раскрытыми глазами.
— Очень, очень радует, так как обеспечивает твое счастие, — продолжала мать. — Может быть, ты и догадываешься в чем дело, дитя, даром что так молода, и почти не знаешь, что такое: любовь. Верэ, мой старый друг князь Зуров просил у меня твоей руки.
— Мама! — Верэ сделала шаг назад, и остановилась. Безмолвное изумление, полное недоверие, невыразимое отвращение отразились на лице ее.
— Ты удивлена, милочка, — продолжала, между тем, лэди Долли самым любезным тоном, — понятно, ты такое дитя. Но, подумав с минуту, ты увидишь, как лестно для тебя это предложение, ты…
— Мама, — снова вскрикнула девушка, и на этот раз то был крик ужаса.
— Не повторяй, сделай милость: мама, мама! — ты знаешь, что я это ненавижу! — заговорила лэди Доли уже более естественным тоном. — Ты такая глупенькая, придумать не могу, что он в тебе нашел, но что-нибудь да нашел же, если хочет на тебе жениться. Это очень хорошая и выгодная партия, Верэ, — лучшей и желать нечего.
Лэди Долли остановилась на минуту, желая перевести дух, и подалась слегка вперед, чтобы снова поцеловать дочь, но Верэ отшатнулась от нее, глаза ее потемнели от гнева, губы дрожали.
— Князь Зуров — не благороден, — тихо, но с горечью проговорила девушка. — Он знает, что я ненавижу его и считаю дурным человеком. Как же смеет он так оскорблять меня!
— Оскорблять тебя! — почти вскрикнула лэди Долли. — Да ты с ума сошла или нет? Человек, за которым пол-Европы гонялось в течении пятнадцати лет!.. Да и когда почиталось предложение оскорблением, желала бы я знать?
— По-моему, оно может быть величайшим, — по-прежнему тихо проговорила Верэ.
— «По-твоему», «ты думаешь», да что ты такое, чтобы сметь думать? Скажи лучше, что ты поражена, это пожалуй естественно. Ты не замечала, что он влюблен в тебя, хотя все это видели.
— Не говорите таких ужасов!
Румянец залил щеки девушки, она закрыла глаза руками.
— Ты просто смешна, — с нетерпением заговорила мать, — и если только не играешь комедии — то ты совершенная идиотка. Не серьёзно же ты говоришь, утверждая, будто человек, предлагающий тебе занять положение, на которое пол-Европы точило зубы, оскорбляет тебя.