— Господин, для которого я работал органными мехами, посылает вам эти цветы, и спрашивает, не может ли он повидать вас на минуту?
— Скажи, что да.
Через мгновение перед ней стоял Коррез.
— Я думала, что вы далеко, — с усилием сказала она ему, — мне казалось, вы в Гаге.
— Я там буду, но неужели вы думаете, что я так скоро покину Австрию, когда вы в ее пределах?
— Вы писали m-me де-Сонназ.
— Я писал ей многое, чему она, конечно, не поверила, — быстро возразил он. — Со светом приходится бороться его же оружием, или быть побежденным. Вы для этого слишком правдивы.
Он вздохнул. Верэ молчала. Она не вполне постигала его.
— И вы все это время были среди ледников? — наконец, спросила она.
— Нет, я был в Каринтии. Разве вы не знаете, что этот голубой цветок растет лишь на Гартверкегеле, и более нигде во всей Европе. Мне захотелось его вам привезти.
— Вы только за этим и ездили?
— Только за этим. Что вам подарить? у вас все есть. Князь Зуров купил вон один из крупнейших брильянтов в свете, но не думаю, чтобы он полез доставать вам Вольфинию. А она не более как горный цветок.
— Да, не более, как горный цветок! — но тон, которым он говорил, придавал Вольфинии значение цветка Оберона.
— Почему вы знали, что я здесь?
Он улыбнулся.
— Очень просто. Сегодня рано я был в Ишле. Вы едете в Россию?
— Через три дня.
Он вдруг опустился к ее ногам.
— Я не более, как певец, — прошептал он, — но чту вас, как другие, более серьёзные люди чтить не могут. Не верьте никому, кто станет говорить вам обо мне дурно. Если вам когда понадобится слуга или мститель — позовите меня. Если буду жив — явлюсь. Увы, ни мне и никому другому не спасти душу вашу вполне, но вы в руце Божией, если над нами есть Бог. Простите.
Он удалился; десять минут спустя и она вышла из церкви, заслышав голоса друзей своих.
— Где вы были, моя милая, — закричала ей герцогиня, — что это за цветок; неужели он растет в церкви?
Седовласый посланник и ученый ботаник, лорд Бангор, находившийся в свите герцогини, посмотрел на цветок сквозь очки.
— Вольфиния! — вскрикнул он в восторге, — Вольфиние Каринтиана, да это феникс между цветов; можно узнать, княгиня, где вы достали это сокровище? Его родина — в значительном отсюда расстоянии, в Гитьчепале, в Каринтии.
— Он оттуда и есть, мне его принес мальчик, — отвечала Верэ, и покраснела, почувствовав, что сказала не всю правду.
Герцогиня бросила на нее быстрый взгляд и подумала: «Коррез прислал или принес ей эти цветы. Я в Гагу не верю».
По возвращении в Ишль, Верэ застает там мужа, который, переговорив о чем-то с Жанной де-Сонназ, просит жену пригласить Корреза к ним в Россию. Княгиня пишет вежливое и оффициальное приглашение, но муж недоволен тоном письма, находя его слишком учтивым. По его мнению, артист этого не стоит. Герцогиня Жанна предлагает свои услуги, и пишет певцу записочку; он отвечает отказом, под предлогом, будто многочисленные ангажементы не позволяют ему располагать своим временем.
Спустя несколько недель, Верэ уже жила с мужем в России, в огромном имении князей Зуровых, на берегу Балийского моря. Мать к ней приехала из Карлсбада, герцогиня де-Сонназ гостила у них, княгиня Нелагина, как всегда, была с ними; ожидалось множество гостей. Охоты, спектакли, обеды, всевозможные праздники, непрерывной вереницей следовали один за другим.
Совесть леди Долли совершенно успокоилась; она успела убедить себя в том, что в деле замужства Верэ, она, как мать, действовала великодушно, с самоотвержением и мужеством.
«Немногие женщины решились до такой степени пожертвовать собою и всеми своими личными чувствами, как пожертвовала я», — совершенно серьёзно говорила себе эта почтенная матрона.
Если же, подчас, в душе ее возникали еще неприятные ощущение, она спешила выпить немного хересу или немного хлору, смотря по времени дня, и очень скоро приходила в нормальное настроение.
А дочь? Дочь по прежнему терзалась; вся гордость, свойственная ей, вся природная чистота ее — возмущались против мужа. Нося подаренные им брильянты, сидя за его столом, принимая его гостей, она ненавидела его, ненавидела всеми силами души, и в то же время ненависть эту почитала грехом.
Камнем давила ее глухая безнадежность, а муж советовал ей искать развлечений в тряпках и победах.
Однажды вечером, усадив высоких гостей своих за карты, Верэ вышла на террассу — подышать воздухом. Нелагина последовала за ней.
— Здорова ли ты сегодня, Вера?
— Как всегда.
— Мне кажется, Ишль не принес тебе пользы?
— Ишль? что может сделать для меня Ишль? Траун — не Лета.
— Неужели ты никогда не успокоишься?
— Не думаю.
Нелагина вздохнула.
— Скажите мне, — неожиданно заговорила Верэ, — вы его сестра, с вами я могу говорить: неужели обязанности женщины все те же, даже если муж о своих забывает?
— Конечно, душа моя, то есть — да, я думаю…
— Чувствую я, что ничто не изменить раз принятых мной на себя обязанностей, — с лихорадочном румянцем на щеках заговорила Верэ. — Что обещал, то сдержи, это верно. Значить, что бы он ни делал, оставить его нельзя?
Она глядела своими ясными очами прямо в глаза его сестры.
— Дорогая моя, — уклончиво заговорила Нелагина, — жена не должна покидать мужа. Свет всегда готов осудить женщину, почти никогда — мужчину. Жена, покинувшая дом мужа, всегда в фальшивом положении. Как бы другие женщины ей ни сочувствовали, редкая из них станет принимать ее; ради Бога, не думай даже об этом.
— Я думала не о том, чего бы я лишилась: это в глазах моих не имеет никакой цены, — спокойно заметила Верэ, — а лишь об обязанностях жены перед Богом.
— Возвышенны твои чувства, Вера; только жаль — душа, твоя настроена несколькими октавами выше, чем все тебя окружающее; ни с кем ты не сходишься в мыслях; ты святая, воздымающая хоругвь во время священной борьбы, мы — толпа смеющихся масок…
— Значит, вы в состоянии смеяться… Однако становятся свежо, не войдем ли мы в комнаты?
Быстро пролетели два месяца охотничьего сезона, — время, которое Зуровы рассчитывали провести в России, — и в назначенный заранее день они возвратились на свою виллу на Средиземном море. Супружеская жизнь Верэ окончательно перешла в тот фазис, когда муж и жена совершенно чужие друг другу, они обменивались несколькими словами лишь в присутствии посторонних.
Зуровь словно боялся ее, а она радовалась, видя, что он оставляет ее в покое.
Очень часто Верэ, стоя на коленях в тиши своей комнаты, старалась уяснить себе: насколько виновата она в безобразном поведении мужа, но как ни анализировала она свои поступки, ей было ясно одно: она ничем не в силах был пособить горю; даже если б она любила его — и тут ничего бы сделать не могла. Любовь его к ней была основана на одних чувственных стремлениях; а привычки срослись со всеми фибрами его существа. Начни она обнаруживать нежность в обращении с ним, он бы тотчас оттолкнул ее каким-нибудь циническим словцом. Верность в глазах его была пустым, не имеющим никакого значении звуком, честь поставлял он себе в одном: никогда не сробеть перед мужчиной.
Честные женщины редко пользуются значительным влиянием; Жанна де-Сонназ всегда могла влиять на Зурова, Верэ — никогда.
Жене вообще не обладать влиянием равным влиянию любовницы.
Однажды Верэ, отправляясь навестить больную невестку свою, жену Владимира Зурова, жившую в Ницце, проезжала по Promenade des Anglais; она была одна, на переднем сидении коляски помещался Лор и большая корзина, цветов, предназначавшихся в подарок больной; день был чудный, катающихся множество. Экипаж Верэ неожиданно обогнала виктория, напряженная парой вороных, в ней восседала смуглая женщина с блестящими глазами, вся закутанная в соболя, а рядом с ней полулежал Сергей Зуров.
Слабый румянец, покрывший лицо Верэ, был единственным признаком того, что она узнала мужа и его спутницу.
Спустя минуту, ее лошадь рванулась вперед и оставила викторию далеко позади. Верэ полузакрыла лицо свое букетом ландышей, бывшим у нее в руках.
Проехав с полмили, она приказала кучеру ехать домой другой дорогой. Возвратясь на виллу, Верэ вошла в себе в спальню, сняла соболя, свернула их, позвала горничную и, отдавая ей меха, сказала:
— Передайте это князю, скажите ему, что мне их более не нужно, а ему они могут понадобиться.
В этот вечер на вилле обедало человек сорок гостей. Верэ, вся бледная, была в белом платье, с букетом белой сирени на груди; единственным украшением ее туалета служил крупный жемчуг, подаренный ей родными во дню ее свадьбы. Она уронила платок, муж наклонился поднять, и подавая его ей, шепнул: