Терешков помедлил.
– Не знаю, командир: правильно или нет. Может быть, нас следовало бы расстрелять за это. Но – кто, кроме нас? Кто еще знает, что ждет Республику в грядущем, – и способен это предотвратить? Кто?!
– Ты прав. Но бензин придется сливать на землю. Жаль. Взрывчатка пригодилась бы.
– Бензин. Я успел забыть про него… – Терешков потряс головой.
Марков тем временем вынул из кармана крошечный фонарик и включил. Фонарик разразился ослепительной вспышкой и потух. Стало еще темнее.
– Этого следовало ожидать, – сказал Марков.
– Может быть, стоит дождаться утра, – сказал Терешков.
– И опять позорно влипнуть? Нет, товарищ. Работать будем при свете звезд!
И они стали работать при свете звезд. Вылит был на землю опасный гремучий бензин, выброшены подальше ставшие бешеными электрические аккумуляторные батареи. А вот патроны выкидывать не стали, прочные надежные «кольты» могли выдержать один-два сокрушительных выстрела. Самое важное дело иной раз – эти два выстрела.
– Направо или налево?
– Налево, командир. Посмотри: там светится небо. Значит, там город. Большой город. Светлый город.
А буквально через минуту позади раздался звук множества стремительных моторов. И свет десятка фар плеснул по ленте шоссе, по столбикам на обочинах и по серой траве за кюветами.
Первые мотоциклетки пролетели мимо, но несколько – затормозили.
– Что, братаны? Искра в землю ушла?
– Бензин клю. И батарейки слевили.
– Ка-азлы, ну! Бензин – запросто, и прикурить дадим, но динаму крутить придется! А до заправки километра четыре!
– Докрутим!
– Стас, ты там с канистрой! Плесни пацанам по шкалику! Пивом потом отдадите!
– Парни, ну и моцы у вас! Ну, я расперся! Димон, ты секи, какие моцы! Это же «Байер» двадцать седьмого года! Раритет! И – как новый! Ну, клево! Да на таком не ездить, на таком спать надо! Под подушку класть! А второй!..
– Стас, давай скорей! Не успеем – без нас мудил истребят! Раскрошат!
– Успеем!..
Переливаемый бензин пахнет скоростью.
– Козлы в натуре наших отметелили! Ну, мы им щас!..
Клеммы на клеммы, искра. Мотоциклетка Маркова завелась с полтырка. А мотоциклетку Терешкова не нужно и тыркать: лишь поверни ключ. Теперь – крутить мотор!
– Вперед! Вы с нами?
– Да!
Фары не включать, да уже и не надо: рядом тарахтят мотоциклы Стаса и Димона, и света их фар – голубоватого, резкого – хватает на всех. Впереди – перемиг красных стоп-огней.
Теплый задувающий ветер.
Восторг. Туманит голову.
Сколько проехали? Пять километров? Десять?
– Направо!
Узкий съезд, нырок, потом в горку – и вдоль забора. Фонари на заборе и колючая проволока.
– Стоп!!!
Почти обрыв. Вот: это плоская крыша, как в туркестанских аулах, на нее можно войти, не заметив, что это крыша. И двор внизу, обширный двор, залитый ослепительным светом множества фар. Грохот моторов. В скрещении фар – пять автомобилей, распахнутые двери, людская суета.
То, что доносится до слуха, лишь рваный мат. Изредка – смысловое слово.
– …покрошу всех!.. – и в руках одного, что возле машин, появляется карабин-автомат, мечта Виты! – …дорогу, вонючие!..
И Терешков без мысли о чем-либо достает «кольт», досылает патрон и стреляет под ноги этому безумному.
Кажется, вновь что-то взрывается в руке. Вылет пламени на два метра. Пистолет подлетает и бьет повыше лба (синие искры под черепушкой), и тут же выплескивает на лоб горячая струя. А внизу – столбенеют на миг, и этого довольно: мотоциклетки срываются враз, разя и расшвыривая врагов.
Но Терешков уже не видит ничего: глаза заливает липким, и он садится, обхватив голову руками и пытаясь хоть так удержать бег крови.
Подхватили и понесли, и уложили на что-то, отняли руки, сквозь стиснутые веки розовый в прожилках свет.
– Цела кость.
– Так это ж голова…
– Тащи бинт.
– Ну, месилово мы им устроили! Теперь не сунутся, ка-азлы…
– Самим валить надо, менты набегут…
– Свалим. Впервой, что ли?
– Ну у тебя и пушка, братан! Я думал, оглохну.
– Как тот ка-азел подскочил! И про пищаль забыл…
– Ну-ка, открой глаза. Видишь все?
Терешков приподнялся. Заслонился от бьющего света.
– Нормец. Ехать надо?
– Ну. Сможешь?
Его вдруг потянуло рассказать, как он в девятнадцатом, раненый сам, волок плавнями комиссара Берлаха, а петлюровские разъезды шастали по берегам. Тогда было труднее. Но вместо рассказа он встал, распрямился.
– Комсомольцы есть?
– Есть, есть. Все есть. И комсомольцы есть, и пиво найдется… Руки вытяни. Ага. Сойдет.
– Где мой аппарат?
– Да вот… Крутая машина, братан, слушай! Я такие только на картинке и видел. Это же вроде концепт – или уже серия пошла?
– Это трофей, – строго сказал подошедший Марков. – Взят в бою.
– Слушайте, парни, а сами-то вы откуда?
– Из Москвы.
– От Хирурга, что ли? – И – напряжение в голосе.
– От Панкратова.
– Не слышал…
– Эй, – закричали снизу, – тут у них пацан какой-то связанный! Да он еще и негр!
Терешкову ярко вспомнились рейнджеры. Затеплился бок под «кольтом». Гады.
– Дайте ему по башке, – велел он, – и пусть лежит.
– Ну!
Заводятся моторы. Запах сгоревшего бензина. Муть.
– Понеслись!
И – понеслись! Вновь надо было крутить динамо, мотор ревел и вибрация била в руль, но Терешков был счастлив.
Сзади слышны были сирены, похожие на полицейские, но не было ни погони, ни пальбы. И коптеры не утюжили небо, и с оверлук-сателлитов не давали подсветки…
Короткая езда – может быть, пять минут.
Нырнули в спящий квартал. Звук упруго отлетал от стен.
Под арку. Неровный проезд. Переулок. Налево…
– Стоп! Глуши!..
Дворик – маленький, десять на двадцать. Со всех сторон – черные воротца. Стас – или Димон? – быстро отпирает одни, внутри загорается свет, там небольшой ангар, стоит на козлах мотоциклетка, что-то валяется…
– Закатывайте!
И Терешков закатывает горячую мотоциклетку внутрь, прислоняя к стене, набиваются другие, всего их семеро, ворота закрываются, скрежет замка…
– Уау! Как мы им вломили!
– Димон, чего ждем? Отпирай!
Поднимается люк в полу, там загорается свет.
– Пошли. Эй, придержите парня!
Терешков понимает, что придержать нужно его, но все равно успевает упасть раньше.
И сразу – вкус пива на языке.
– Пьет.
– Так ведь пиво же…
– Слушай, в больницу, наверное, надо чувака… мозг сотрясло…
– Ничего, товарищи, все обойдется, – голос Маркова. – Он и с поезда падал, и с аэроплана – без последствий. Привычка выработалась.
– Каскадер, что ли?
– Можно сказать и так… – Марков бывает порой удивительно уклончив…
– Нормец, – повторил Терешков, не открывая глаз. – Пуржать – не стоеросить. Про. Химли загуенец держать?
Он попытался сесть. В голове, если говорить честно, бродило.
– Нич-че не понимаю… – прошептал кто-то с уважением.
Терешков с трудом проморгался. Он почему-то ожидал, что свет будет невыносимо яркий, но нет: молочно-белый, оплетенный проволокой фонарь светил хорошо, в меру. Мотоциклетчики – молодые парни в расстегнутых кожанках, один с бородой, один с волосами до плеч – лежали и сидели на зеленых и серо-полосатых тюфяках, брошенных на пол. В центре между всеми стоял большой надорванный картонный ящик, из которого изумленно таращились пивные банки.
Одну, открытую, тут же сунули Терешкову в ладонь.
– «Миллер», – тщательно прочел он надпись на боку. – Ненавижу…
И, запрокинув голову, стал шумно пить.
– А его зовут Валентин, – сказал Марков. – Сейчас он вправит себе мозги и будет общителен, как я.
Терешков втянул последние капли и кивнул.
– Да, – сказал он. – Я могу быть общителен, как мой друг Марков. Хотя его вызывающие отношения с женщинами вызывают ненужное отношение к себе. К нему. К себе… Или?.. Да. Так что я хотел сказать? А, вот. Вспомнил. Какое число сегодня?
– Шестое.
– А месяц?
– Ну так это… Июнь.
– А год?
– Ни хрена ты с дуба рухнул… Девяносто восьмой.
– Я тебе говорил! – Терешков уставил палец на Маркова. – Все сходится. И еще, товарищ: что это значит: «Крутой навороченный байк»?
ГЛАВА 8
ПРОШЛО ДЕСЯТЬ ДНЕЙ. В МОСКВУ, В МОСКВУ!.. ПЕРВЫЙ ИЗ СПИСКА. ПОЧЕМ ДИКТАТУРА ПРОЛЕТАРИАТА?.. ЗДРАВСТВУЙ, ЛЕНИН.
Здесь пришлось проще, чем в две тысячи двадцать восьмом. По крайней мере, были в ходу и золото, и наличные деньги. Больше того: за деньги можно было купить все что угодно. До чего кстати оказался сверток старой, вышедшей из употребления «зеленой капусты», сунутый в последнюю минуту Дедом. Здесь «капуста» имела немалый вес… да и николаевские империалы можно было легко обменять на непривычного размера и вида рубли…
– Вот она, мерзкая рожа капитализма! – говорил Марков, потрясая темно-красными обтрепанными паспортами с переклеенными фотографиями. – Как поживаете, Сергей Панкратьевич Козорезов, год рождения тысяча девятьсот шестьдесят четвертый? Прекрасно поживаю, отвечаешь ты мне, Федору Эдуардовичу Мелешко, рождения тысяча девятьсот шестьдесят девятого…