Тонька – чистюля, пекариха – испечь, сварить, кто лучше? А Колька что видел? Гулящая мать. Всухомятку ел. Женился – жена больная.
Мужики по старинной привычке окликают Кольку, когда тот возвращается с работы:
– Николай, приворачивай.
– Нет, нет, мужики, я домой, домой…
– Да что дома-то делать?
– По Тоньке соскучился. Я ведь с утра, как ушел на работу, не видел ее…
V
Офимьин хлебец
– Справедливости на земле нету. Бог одной буханкой всех людей накормил – сколько молитв, сколько поклонов. Я еще маленькой была, отец Христофор с амвона пел: и возблагодариша господа нашего, единым хлебом накормиша нас… А про меня чего не поют? Я не раз, не два свою деревню выручала. Всю войну кормила. Мохом.
Раз стала высаживать из коробки капустную рассаду на мох. Смотрю: ох какой хорошенькой мошок! Чистенькой, беленькой. А дай-ко я его высушу да смелю. Высушила, смолола. Ну мука! Крупчатка! В квашню засыпала, развела, назавтра замесила (мучки живой, ячменной горсть была), по сковородкам разлила – эх, красота!
Ладно. В обед, на пожне, достаю, ем – села на самое видное место. Женки глаза выпучили – глазами мои хлебы едят. «Офима, что это?» – «А это, говорю, мука пшенична моей выработки». Дала попробовать – эх, хорошо! «Где взяла? Где достала?» – «На болоте». Назавтре все моховиков напекли – ну не те. Скус не тот. Опять: сказывай, где мох брала. Я отвела место на болоте – всю войну не знали горя. Уродило не уродило – мы сыты.
Думаешь, мне благодарность была? Спасибо сказали? Тепере-ка клянут. У всех желудки больны. От Офимьиного хлебца, говорят. От моха.
Урок воспитания
Мясную проблему в Турье, маленькой, глухой деревеньке возле озерка, решали кто как мог: кто заводил у себя животину, кто расширял и укреплял контакты с ближайшими лесопунктами, которые в любое время снабжаются по первой категории, кто обращался в вегетарианскую веру, а кто и – Васька-туник, например, – обзавелся ружьем: сперва перебил в деревне и окрестностях птицу мира, благо ее за мирное время расплодилось немало, а потом принялся и за уток, которые с незапамятных времен гнездились в озерке.
Первым выстрелом Васька свалил сразу пять уток – кучно, безбоязненно утки жили, всей флотилией плавали, а второго сделать не успел, ибо в ту минуту, когда он перезаряжал свое старенькое ружьишко, как из-под земли вырос Ванька Каин, в прошлом году осужденный на пятилетнее заключение, и придавил ногой дробовик.
– Раздевайся! – скомандовал.
– Зачем?
– Раздевайся, говорю, да лезь в озеро.
И что делать, полез Васька в озеро, потому как с Ванькой Каином шутки плохи: раз уже сидел за убийство, что ему стоит и второй раз кровь человеческую пустить.
– Ну а теперь крякай! – опять скомандовал Ванька.
Васька захлопал глазами.
– Крякай, говорю! Заместо уток крякай, которых убил. – И Ванька Каин взял в руки Васькино ружье.
Васька три часа сряду крякал да потом по команде того же Ваньки, весь посиневший от холода (в сентябре дело было), часа два охрипшим голосом кричал, взывая о помощи.
Но никто из земляков не откликнулся на призыв Васьки. Даже его жена не вышла из дому.
1981
Колдунья
– Евгения Васильевна, а вы знаете, что вас колдуньей люди зовут?
Евгения Васильевна, директор совхоза, молодо смеется – целый забор белых зубов вырастает во рту.
– Знаю. Это все с того женского дня пошло. Решили мы – я тогда еще управляющей отделения работала – праздник Восьмого марта отмечать. А как отмечать? Попросить, чтобы докладчика из района прислали? Нет, думаю. Я, человек закаленный, на докладах засыпаю, а придут доярки с коровника – уж их подавно укачает. Коллективный храп вместо праздника не годится. А дай-ка, говорю себе, я вечер исполнения желаний устрою…
«Марья Павловна, загадайте самое заветное желание, и мы его сейчас же исполним. Как в сказке».
Бабы ахают, дивятся потом, как я угадала, кто чего хочет. А чего дивиться-то? Так уж много мы, бабы, хотим? Незамужние – выйти замуж, у которой муж пьяница – чтобы перестал пить, мать – один-единственный сын, да и тот на стороне, сына поскорее увидеть. А еще чего?
Ну я тогда все-таки переборщила. Аксинью Подорину до обморока довела. Лучшая доярка в отделении, золото человек, а в последнее время начала прибаливать, да и прибаливать крепко, и уж ей-то мне хотелось, как никому, радость доставить. А был у нее в армии сын – один-единственный, она мать-одиночка, и вот я в часть обратилась: так и так, дорогие товарищи, в день Восьмого марта хотела бы порадовать нашу лучшую доярку – нельзя ли отпустить сына на два-три дня.
И вот, когда дошла очередь до Аксиньи Подориной, я и брякаю на весь зал:
«Аксинья Яковлевна, скажите нам ваше самое-самое заветное желание на сегодня, и мы постараемся его исполнить».
«Нет, – машет рукой, – моего желания вам не исполнить. Не можете вы сыночка моего хоть на часик из армии прислать».
«Можем, – говорю опять на весь зал. – Будет вам сын. Музыка!»
И тут заиграла музыка, и на сцену строевым шагом выходит Иван, Аксиньин сын.
Я нарочно уговорила парня до вечера к матери не показываться.
В зале все только ахнули: чудо! Чудо, да и только. Ну а сама Аксинья Подорина в первом ряду сидела, руками всплеснула да так и хлопнулась на пол. Едва отводились.
1981
О чем думал Женька перед смертью
Женьку Ларичева, молодого механизатора, после работы зазвал к себе сосед, выставил на стол бутылку: пей!
– Это в честь чего же? – спросил Женька.
– А в честь храбрости. На Фалькин ручей поедем.
– На Фалькин? Да там, на этом ручье, как свет стоит, ни один трактор не бывал.
– А твой будет! Сено у меня там – перевезти надоть.
– Нет, – сказал Женька, – не поеду. Да и главный механик не разрешит.
– Брось: главный, главный!.. Скажи лучше, что струсил.
Запьяневшему парню (никогда до этого не пил стаканами) кровь бросилась в голову:
– Я струсил? Я струсил? Поехали!
И вот, как и следовало ожидать, авария. А значит – отберут права, позор, попреки матери.
Всю ночь промучился Женька на койке, ни на минуту не сомкнув глаз, а утром поднялся, сказал матери:
– Дай, мама, мне хорошее белье. Солдатское.
Переоделся, зашел в баню и повесился.
Нечего и говорить, какой ужас был в доме, когда нашли мертвым.
VI
Урок
(Рассказ старого рабочего)
– Выключатель у меня перегорел. Иду к управдому: так и так, авария дома небольшая. Пришлите рабочего. «Пиши заявление». – «Я неграмотный». Принципиально не захотел писать. Что это такое? По каждому пустяку бумажка. Ну заявление за меня написали – из уважения к годам.
Ладно. Назавтра жду. Утром нету, днем нету, является за пятнадцать минут до окончания работы. Молодой парень. Нынешняя, так сказать, рабочая смена.
– Чего у вас?
– Света нету. С выключателем, наверно, что-то не в порядке.
Потрогал выключатель, покрутил головой.
– Сегодня не успею. Работа тут немалая. Придется до завтрашнего дня подождать.
– А почему же, говорю, ты раньше-то не пришел?
– А раньше никак нельзя было. Раньше в других квартирах чинил…
– Значит, без света мне сидеть?
– Да уж так, – смеется.
– Посмотри-ка, говорю, на часы на стене. Сколько там накачало? Без десяти семь?
– Без десяти.
– Садись, – говорю.
Подал ему табуретку, сам снял пиджак, надел фартук, надел очки, раскрыл у него чемоданчик, взял отвертку. Починил за семь минут.
– Ну, – спрашиваю, – сколько надо времени, чтобы починить выключатель?
Ухмыляется:
– А зачем же вызывать, раз сами все умеете?
– А затем, говорю, чтобы на тебя, подлеца, посмотреть.
– Но-но…
– Без «но»! Сиди и слушай, что тебе говорят. Ты это почему же пришел ко мне без четверти семь, а не раньше? Чтобы бутылку с меня сорвать, да?
– Папаша, попрошу советского рабочего не оскорблять.
– Какой ты, к дьяволу, рабочий! Ты мерзавец, а не рабочий. Рабочий – это я. Потому что у меня совесть рабочая есть. Понятно тебе, что такое рабочий?
Тут работяга заговорил уже другим голосом:
– Дедушка, не сердись. Выпить-то кому не хочется, а где возьмешь денег? Семья. Жена песочит…
– Худо песочит! Вы спились, свиньи. В выходной день мертвые, в рабочий день еле ползаете. Докуда это будет?
В общем, преподал урок. Раскалил так, что сквозь землю провалишься.
Не провалился. Назавтра встречаю во дворе – на ногах не стоит.
Зарок блокадницы
Заговорили о неустроенности, о бедах сегодняшнего бытия, о всевозможных недостатках, о болезнях, которые косят людей, – что за жизнь? Что за век?
Кое-кто вздохнул, кое-кто охнул, а кое-кто даже слезу пустил. И только одна старая Наталья Александровна невозмутимо улыбнулась:
– После войны я ни разу не плакала. Грех великий плакать, кто пережил блокаду да войну.
План выполняем