Корнилов всегда подозревал, что, как бы ни называлось и на каких основах ни действовали бы такие интернационалы на генезис, в них всегда преобладающее влияние было бы за силами, которые остались бы неназываемыми и находились за кулисами политической жизни, а интересы России никогда не были бы достаточно защищены.
Корнилов признавал подход к человечеству только исходя от личности, семьи и отечества, и любовь к отечеству стояла впереди любви к человечеству. Иной, а тем более обратный подход, казался ему более неестественным и противным человеческой природе.
В сущности же, главные доводы Корнилова в этих спорах были доводами не от разума, а от сердца, и, стараясь быть беспристрастным, я должен признать, что сторонники противоположных взглядов были сильнее и в эрудиции, и в диалектике.
Для такого страстного националиста как Корнилов, для которого ничего не было выше имени России, все доводы в пользу авторитета, стоящего выше государственного должны были казаться государственной изменой…
Все это должно было мучить Корнилова и заставлять его еще более желать вырваться из этой атмосферы споров, столкновений, взаимного непонимания и недоверия, а иногда и действительного предательства и стремиться снова на фронт, где он сознавал, что может принести пользу. От офицеров, недавно попавших в плен, он знал о настроениях в армии и знал, что многое, чему был свидетелем в плену, в других формах происходит и там, в армии, что и там ведется подготовка поражения и создания настроений, способствующих ему. В то же время, доверяя распространявшимся среди пленных слухам о германофильских настроениях в правительстве и стремлении его к заключению сепаратного мира, Корнилов говорил, что помимо борьбы на фронте, надо вести борьбу на два фронта. Но благодаря все усиливавшейся слежке побег из Лека с каждым днем становился невозможнее.
В официальном австрийском документе-извещении военного командования на имя коменданта резервного госпиталя в Кёсеге указывалось, что Корнилов пытался совершить побег из Лека, но побег был предотвращен стараниями тамошнего коменданта замка.
Я не могу утверждать категорически, что попыток побега генерала Корнилова из Лека не было, но ни от самого генерала Корнилова, ни от каких-либо других лиц мне ничего не приходилось слышать о реальной попытке к побегу из этого лагеря, и я лично склонен предполагать, что сообщение прешпуркского военного командования основывалось лишь на похвальбе о предотвращении побега со стороны подполковника Машке. Сам же Корнилов рассказывал мне лишь, что он все время думал и стремился к побегу из Лека, но не имел надежды на его успех.
Теряя последние надежды на этот успех, Корнилов передал одному офицеру-инвалиду, который должен был по обмену уезжать в Россию и фамилию которого я, к сожалению, забыл, записку к своей семье (жене, дочери и сыну), жившей в то время на Кавказе, в Ессентуках. «Дорогие мои, – писал в этой записке Корнилов, – простите, если я оставлю вас сиротами. Я не в силах дальше переносить плен и свою теперешнюю бесполезность для России. Я знаю, что наше правительство предлагало австрийскому отпустить меня из плена в обмен на фельдмаршал-лейтенанта Кусманека (коменданта Перемышля), но австрийское командование отказало. Может быть, оно согласилось бы освободить меня в обмен на двух-трех своих генералов, находящихся в плену у нас. Сделайте, что возможно для этого: я думаю, наше правительство согласится, что я стою такой мены. Если вам не удастся меня освободить или мне не удастся в скором времени бежать отсюда, я покончу жизнь самоубийством. Простите, мои дорогие. Лавр Корнилов».
Эту записку, которую я цитирую по памяти, так как она не уцелела, офицер провез в Россию, спрятанной от полицейского досмотра в тумбочку с зубной пастой, но так как этому офицеру пришлось еще долго ожидать своей очереди на отправление в Россию в каком-то из госпиталей, в которых задерживали инвалидов для переосвидетельствования (Брюкс, Егер, Райхенберг, Терезиенштадт – в Австрии, Лайтмориц – на Рюгене, в Германии), то еще очень нескоро эта записка была доставлена по адресу.
Таково было положение дел к тому времени, когда прибытие в Эстергом-табор прапорщика Аваша доставило мне сведения о жизни в Леке генерала Корнилова и возможности для него побега оттуда.
Понятно, сведения, сообщенные мне прапорщиком Авашом, были не так подробны и многое из того, что я здесь говорил о жизни в Леке и настроениях генерала Корнилова, я сам узнал уже позже от него самого, но все самое главное и существенное, необходимое для заключения ближайших конкретных выводов, было мне рассказано прапорщиком Авашом.
Для меня было ясно, что медлить в доставке генералу Корнилову документов, которые могли бы облегчить ему возможность побега, слишком рискованно, но вместе с тем я боялся толкнуть генерала Корнилова на какую-нибудь попытку, имевшую слишком мало шансов на успех, и быть, хотя отчасти, виновником его преждевременной гибели.
Все, что мне приходилось слышать и узнаваться о Корнилове от Аваша и других офицеров, знавших его, заставляло меня проникаться все большим уважением к нему. Из всего, что я слышал, мне было ясно, что по своим политическим взглядам, убеждениям и симпатиями генерал Корнилов и я лично никогда не сойдемся, что мне будут казаться ошибочными многие из его мнений, но для меня было слишком очевидно, что к Корнилову нельзя подходить с условной меркой партийных убеждений. И прежде всего, для меня Корнилов был слишком выдающимся офицером, человеком имевшим такие заслуги перед русской армией и могущим принести ей в будущем такую пользу, что всякая мысль о нашем политическом разномыслии не только была бы безусловно недопустима, но и изменой перед Русской армией.
Я должен был закончить то, что предпринял, еще не зная почти ничего о нравственном облике Корнилова. Если после ареста прапорщика Васильева я казался себе наследником принятых им на себя добровольных обязательств по отношению к Корнилову, то после всего, что я знал из рассказов Аваша, было бы недопустимым для офицера политиканством остановиться на полудороге. Разве любовь к Родине и сознание своего долга по отношению к армии не должны были объединить всех и сгладить все разногласия и противоречия?
Необходимо было возможно скорее оказать Корнилову содействие, хотя бы тем немногим, что было в моих силах, и мне казалось, что это возможно лишь в случае перевода Корнилова из Лека куда-либо, где я мог бы встретиться с ним.
Из Эстергом-табора в это время переводился в Лека поручик лейб-гвардии Финляндского полка[55] Даниэль-бек, призванный из запаса и служивший ранее приставом Государственной думы. Я никогда раньше не встречался с ним и не знал его лично, но слышал о нем, как о человеке, заслуживающем безусловного доверия. Тяжело раненный в голову при взятии в плен, поручик Даниэль-бек был известен оригинальностью своей попытки побега из плена.
Не имея никаких документов, которые могли бы облегчить побег, поручик Даниэль-бек с целой группой пленных русских офицеров пытался проехать к австро-швейцарской границе, выдавая себя за врача, сопровождающего партию больных военнопленных, назначенных в его санаторий. Из лагеря им удалось выбраться благодаря счастливой случайности, и план побега был положительно сымпровизирован. Лишь сам Даниэль-бек да один из офицеров, игравший роль лазаретного служителя, были в штатских костюмах, все же остальные офицеры были в полной русской форме. В пути, во время остановки поезда на одной из станций, у Даниэль-бека потребовали документы.
– Какие документы? – возмутился Даниэль-бек. – Разве вы не знаете меня? Я лейб-медик Его Величества, профессор доктор N – и Даниэль-бек назвал имя какого-то ученого почти мировой известности. – Неужели среди Вас не найдется ни одного настолько образованного человека, чтобы узнать меня если не по лекциям, то хоть по портретам в журналах? После этого Вам останется только арестовать Его Величество императора, если он встретится вам на улице без удостоверения личности!
И действительно, такой дурак, боящийся прослыть невеждой, нашелся – это был какой-то жандармский полковник, который стал извиняться, что не узнал сразу уважаемого профессора и немедленно поручился за него, после чего Даниэль-бек со всей своей партией спокойно и беспрепятственно продолжали свое путешествие. Они были задержаны уже при самой попытке перейти швейцарскую границу.
Не зная лично Даниэль-бека, я просил капитана Пылева передать ему письмо от меня для вручения генералу Корнилову. В этом письме я брал на себя смелость советовать Корнилову добиваться под предлогом недомогания своего перевода в резервный госпиталь в Кёсег, в который должен был скоро быть отправлен я на врачебную комиссию и где мог вручить Корнилову заготовленные документы для побега. Предположение, что Корнилов и я попадем именно в Кёсег, я строил на том, что все последние отправления больных военнопленных по концентрационным лагерям довольно значительного района происходили в этот госпиталь.
