Заполнив чернильным карандашом бланки увольнительных записок, они направились к станции железной дороги. Там они предполагали снять бинты и перевязки, на которых держали руки, играя роль раненых и приступить к разыгрыванию новой роли – отставших от эшелона. Но беглецы, ни разу, кажется, раньше не бывавшие в Будапеште, не знали плана города и заблудились. Было уже 8 часов вечера – время, до которого выдавались увольнительные записки лечебными заведениями, когда они, уже вблизи самого вокзала, были задержаны комендантским патрулем.
Напрасно они доказывали патрулю, что через несколько минут они будут уже в госпитале, так как Alföldi-gasse № 20, где помещался Reserve spital № 3, которым были помечены увольнительные записки, находится поблизости станции железной дороги. Напрасно заступалась за них собравшаяся публика, указывая, что записки просрочены на каких-нибудь десять минут и открыто возмущаясь, что «откормленные и засидевшиеся в тылу» солдаты комендантского управления арестовывают дравшихся на фронте и перераненных героев… Под возгласы негодования патруль препроводил Чирковского, Бома и Сирокомского в арестное помещение при комендатуре.
На следующее утро их вызвали к дежурному офицеру комендантского управления, который… обратился к ним, называя каждого по имени. Игра была проиграна. Арестованных препроводили для отбытия наказания на Эстергомскую гауптвахту, откуда они снова возвратились в концентрационный лагерь.
И вот, рассказывая мне о своих приключениях во время этого последнего побега, прапорщик Сирокомский с грустью заметил, что побег не удался, в сущности, из-за недостатка документов, а отбывать заключение за побег пришлось на гауптвахте, которая занимает второй этаж здания, в первом этаже которого свалена масса всевозможных документов, так как там помещается архив штаба какого-то австрийского (кажется 22-го) корпуса, заколоченный и не посещаемый, так как корпус находится на фронте. И когда я слушал этот рассказ Сирокомского, у меня сразу мелькнула мысль о возможности (мне трудно найти подходящее выражение, поэтому я выражусь грубо, резко и определенно) – о возможности ограбления этого архива. Я не считал тогда и не считаю теперь это ограбление преступлением; оно представляется мне исполнением воинского долга, как не есть преступление убийство в бою противника…
Одно время, когда я получил уверенность в возможности моего возвращения на родину как инвалида, я оставил эту мысль, но после встречи с прапорщиком Васильевым и его рассказов о Корнилове, я вернулся снова к ней, но уже для того, чтобы осуществлять ее не для себя лично, а для генерала Корнилова.
Но арестованные за незначительные проступки дисциплинарного характера помещались обычно по два человека в одной камере, и мне необходимо было заручиться заранее согласием, а может быть, и содействием моего возможного будущего сожителя по камере. Таким естественно должен был, мне казалось, быть Александр Васильев. Это было его право как участника первого неудачного побега Корнилова, или точнее подготовки к побегу. Но Васильев был отправлен в заключение в крепость… Ульмер бежал, Сирокомский после последней попытки к побегу находился под особенно тщательным наблюдением и слежкой и поэтому даже отошел несколько от «школы побегов», во главе которой стали капитан Пылев и поручик Крюковский (сибирский стрелок)… Бом также был под своего рода «негласным надзором». Кроме того, мне приходилось слышать, что Чирковский укрывает где-то полковое знамя, не то в сундуке с двойным дном, не то зашитым в подкладку своего офицерского пальто. Как бы то ни было, Чирковскому нужно было стараться быть особенно осторожным, чтобы полковая святыня не попала в руки врагов…
Мне нужно было самому искать себе союзника и помощника. Я колебался еще, к кому обратиться со своим предложением, производя в уме выбор между теми офицерами лагеря, с которыми успел ближе сойтись и которых считал более заслуживавшими доверия. Выбор этот затруднялся еще тем, что я не хотел обращаться ни к кому из офицеров более или менее близко стоящих к организации, подготовлявшей побеги, чтобы возможный неуспех моего замысла не отразился на деятельности организации и «школы побегов». Этого требовала от меня простая добросовестность. Я не пришел еще не к какому решению, когда случай указал мне помощника в задуманном деле.
В это время в лагере подготовлялся массовый побег из плена. Из одной из кабинок производился грандиозный подкоп, который шел подо всем лагерным двором и должен был закончиться за чертой лагеря. Подкоп удалось хорошо оборудовать материальными средствами. Доски из-под кроватей служили подпорами. Землю от уже вырытого хода выносили по частям и разбрасывали ночью на внутреннем дворе лагеря или выносили днем на плац для прогулок в карманах костюмов, землею же набивали свои матрацы и подушки, но все же скрыть такое значительное количество земли было затруднительно, и уже это одно задерживало ход работ.
При длине подземного хода в нем начинало не хватать воздуха: нужно было соорудить что-либо, вроде помпы для накачивания воздуха; при недостатке технических средств и в условиях жизни концентрационного лагеря, это казалось почти невыполнимой задачей, но и ее удалось каким-то образом разрешить. Помпы были устроены. Я не видел их лично и не знаю, каким путем и какими средствами создали их, но они не только были, но и действовали довольно успешно. Предстояло еще одно затруднение: подземный ход должен был проходить под местом, где находились часовые; перемена направления хода могла настолько удлинить его, что представлялась невозможной, а между тем существовало опасение, что часовые услышат глухой шум под землей и догадаются о его причине.
Необходимо было отвлечь внимание часовых в другую сторону. С этой целью был сфабрикован домашними средствами самодельный воздушный шар довольно крупных размеров и в ту ночь, когда подкоп должен был, по предположению его устроителей производиться под тем местом, где находились часовые, шар был наполнен горячим воздухом, вынесен на внутренний двор лагеря и пущен. Его подхватило ветром и понесло за черту лагеря. Так как он был наполнен не газом, а нагретым воздухом, то он должен был бы скоро упасть сам собою, но в темноте ночи неподготовленному человеку должно было показаться, что летит настоящий воздушный шар. Так решили и часовые и открыли огонь по шару.
На одной из угловых вышек плаца для прогулок затрещал пулемет…
К изрешеченному пулями и упавшему на землю шару поскакали конные патрули…
Группы пленных, столпившись во дворе, наблюдали эту необычную в монотонной и серой лагерной жизни сцену. Рядом со мною стоял совсем неизвестный мне до того офицер, даже имени которого я не знал.
– Адски шикарно было бы в самом деле улететь из плена на воздушном шаре, – сказал он, обращаясь ко мне, – но, увы, это только несбыточная фантазия.
– Эта фантазия едва не осуществилась, – возразил я и рассказал о предположении генерала Корнилова улететь с Васильевым на аэроплане.
– Вот молодец! Неужели он до сих пор еще в плену? – справился мой собеседник, по-видимому, плохо осведомленный обо всем, что творится в других лагерях, а может быть, недавно попавший в плен.
Я охотно рассказал ему обо всем, что не являлось тайной и было известно почти всем, и заметил, что личность генерала Корнилова, которую я обрисовал со слов Васильева, произвела на него большое впечатление. Когда я, рассказывая о прохождении военной службы генералом Корниловым, описал ему переход Корнилова через Степь Отчаяния и его геройские разведки в Афганистане, мой собеседник заметил, что большое счастье пережить все то, то пришлось пережить генералу Корнилову, так как человек может всю жизнь стремиться принять участие в каком-нибудь рискованном предприятии, но ему никогда не представится к этому случая.
Сожаление, звучавшее в его словах, показалось мне искренним, и почти неожиданно для самого себя я предложил ему стать моим помощником в деле доставления необходимых генералу Корнилову для побега документов. «Если Вам нравятся рискованные предприятия и приключения, то я могу предложить вам принять участие в маленькой авантюре, к сожалению, не очень опасной, но довольно интересной», – и я рассказал ему о моем замысле. Он немедленно согласился.
Только прощаясь, чтобы идти спать, мы вспомнили, что даже не знаем имени друг друга, и я узнал, что моего собеседника зовут поручиком Дворниченко.
Через четыре дня мы могли приступить к выполнению задуманного плана.
Еще в ночь нашего разговора подкоп, о котором я упоминал выше, был почти закончен, и оставалось только вывести подземный ход наружу. Эту работу нарочно отложили на один день, так как был конец месяца (если мне не изменяет память, то марта 1916 года), и хотели получить перед побегом денежное содержание, которое должны были выдавать первого числа. Эта задержка погубила все дело.
