— Но никто из них не знал, что между мной и моей женой лежал обнаженный меч!
После паузы я сказал ошарашено:
— Ого!.. Не ожидал, простите.
— Так мы спали, — сказал голос в темноте, — больше месяца… За это время мы сдружились, подолгу вели беседы. Так, обо всем. У моей жены оказался острый живой ум. С нею было интересно общаться. Это не привычные придворные дуры, что умеют только строить глазки и показывать обнаженные плечики. Мне нравилось пересказывать все, что я вычитал в старых книгах, что узнал от наставников, от странствующих мудрецов, пророков, лекарей… Она слушала с жадностью, требовала еще и еще. Постепенно и днем мы стали вместе посещать сад, ездить в деревни на сбор подати. Даже охотились и помогали знахарям собирать лечебные травы… Родители ликовали, видя, что мы не расстаемся даже днем. Радовались, что она ходит за мною, как любопытный щенок, а я не свожу глаз с нее, куда бы она ни пошла… Меч в постели мешал нам все больше и больше. Я не решался его убрать, ибо ее дружбой гордился и ценил ее выше постели, но однажды, даже не знаю, как это случилось, только и помню, что была душная грозовая ночь, моя рука как бы сама по себе потянулась к рукояти меча…
Он умолк. Я подождал, спросил нетерпеливо:
— И что дальше?
Он вздохнул, возвращаясь из своей роскошнейшей спальни в эту вонючую и тесную каморку.
— Мои-пальцы наткнулись на ее руку! Она как раз коснулась рукояти… мы замерли, биение наших сердец слышно было по всему замку, в лесу проснулись птицы… Потом мы вместе столкнули эту железку на пол.
Я покрутил головой, но в темноте это не видно, сказал с завистью:
— Романтично… Я даже не знал, что могут быть такие красивые истории. Везде только кровь, грязь, ругань…
Он сказал твердо:
— Ей было пятнадцать, когда ее отдали замуж. Теперь ей двадцать пять. Это значит, что мы прожили десять лет… и за все десять лет я не сказал ей грубого слова, не упрекнул, никогда ничем не обидел… Да что там обидел! Я лучше себе руку отрублю, хотя ужасно боюсь любой боли, чем посмею обидеть ее хоть самой малостью!
Мы снова долго молчали, наконец я опомнился от очарования такой дивной историей, сказал практично:
— Но… зачем? Зачем сейчас? Как я понял, она больше ценила ваши познания в древней истории, чем воинские подвиги? Это понятно, героев в замке много, а умных… или хотя бы знающих… Словом, даже успешный рейд в Кернель не доставил бы славы и любви больше!
После паузы Гендельсон заговорил снова, но теперь в его голосе я услышал тщательно скрываемую боль и тревогу:
— Это правда…
— Тогда почему?
Голос в темноте прозвучал хриплый, словно чья-то рука держала Гендельсона за горло:
— В последнее время я заметил, что моя жена начала грустить… Может быть, грустить — не то слово, но у меня сердце разрывалось, когда в ее бесконечно дорогих глазах появлялась тревога. Я не знал, что делать… а она с каждым днем становилась все печальнее. Я видел, что она похудела от внутренних страданий, и моя душа страдала, словно в адском огне.
— Почему? — спросил я. — Может быть, что-то связанное с религией?
— Не знаю, — ответил он тоскливо. — Но она отдалялась от меня, отдалялась… Сердце мое было полно горечи. Я удвоил внимание и заботу, но это словно бы причиняло ей страданий еще больше. Она по ночам стала плакать… когда полагала, что я не слышу. Не хотела меня огорчать, ибо меня любит по-прежнему… надеюсь. Я тоже извелся, ибо видел, что теряю ее, теряю… Даже супружеские обязанности стали для нее то тягостью, то она отдавалась им с таким неистовством, словно пыталась что-то искупить… или… нет, не знаю, говорить не стану. И вот, когда вдруг стало известно о внезапном ранении доблестного сэра Ланселота, я понял, что это мой шанс…
Я помолчал, спросил осторожно:
— Шанс на что?..
В темноте послышался горький смех.
— Не знаю. Просто я словно бы услышал в темноте негромкий, но ясный голос… Мол, иди!.. Иди, и тебе воздается. Я не знаю, чей это был голос — дьявола или ангела, но я был в смятении, я был в отчаянии, и я… ухватился за этот шанс. Я пришел к королю и сказал, что я отвезу талисман в Кернель.
— Король вот так взял и согласился?
— Я уговаривал долго. Настаивал. Ссылался на заслуги своих отцов. Прислал к королю моих влиятельных родственников. Наконец они убедили короля, что я хочу возродить славу некогда знатного подвигами рода… Не мог же я сказать правду! Хотя, мне показалось, королева что-то заподозрила. Она всегда хорошо относилась к моей жене и ко мне, заметила, что с нею что-то происходит… А сам я решил, что этот поход что-то решит. Даже если я погибну… то узел будет развязан. Если вернусь — что-то изменится. К лучшему или худшему, но изменится обязательно. Но эта болезненная неопределенность оборвется.
Я слушал вполуха, перед глазами встало бесконечно милое лицо Лавинии. Я любовался им, мысленно целовал эти глаза, ресницы, щеки, находил ее полные полураскрытые губы…
Внезапный космический холод пронизал меня с головы до ног. Я еще не понял, что со мной случилось, но из груди вырвалось:
— Как… как ее зовут?
— Мою жену?.. Лавиния… Леди Лавиния. А что, вы ее встречали?..
Железные пальцы стиснули мое горло. Я задыхался, с огромным трудом сделал вдох, закашлялся, с трудом восстановил дыхание. Гендельсон что-то спросил снова, я ответил сипло:
— Да… Видел как-то…
— Не правда ли, она не такая, как все остальные?.. Хотя что вы можете понять… вы женщин цените по размерам бюста и ширине бедер!
Я вцепился в ложе обеими руками, ибо чудовищные силы швыряли меня, как щепку в бушующем океане. Как в тумане, я сказал совсем тихо:
— Да… после этого похода… все изменится…
После паузы донесся его голос:
— Уже засыпаете, сэр Ричард?.. Ладно, спите. Завтра нелегкий день.
Остаток ночи я не спал. Во мне сшибались бури, мне не подвластные, снова и снова трепали, поднимали к небесам и швыряли в холодную бездну. Сердце останавливалось, я задыхался, ненавидел Гендельсона, пальцы тянулись то к рукояти меча, то к молоту. В сладком видении мой молот сто тысяч раз расплющивал его жирную харю, как жабу на дороге.
Лицо покрылось липкой пленкой. Я жадно хватал широко раскрытым ртом воздух, сердце колотилось, как горошина в сухом стручке. Гендельсон не оборвал храп, когда я встал, толкнул дверь и вывалился в коридор. Из окна виден залитый лунным светом сад, провалы между деревьями кажутся открытым космосом. Я жадно растопырил грудь, воздух хлынул таким водопадом, что я закашлялся.
В саду на дереве словно бы висит золотой плод… Я протер глаза, но все верно: на голой ветке дерева в самом деле блестит золотом, только не под веткой, а на самой ветке. Там сидит, как сидела бы ворона, золотой дракон. Из окна падает свет, освещает дерево, и дракон на темном небе выглядит как сверкающий слиток золота. Я сперва принял его за ящерицу золотистого цвета, но прилетел ветерок, ветка качнулась, и дракон, чтобы удержаться, распахнул крылья — блистающие золотом, красиво изогнутые, ни один дизайнер так не загнет красиво и функционально…
Дракон распахнул пасть, блеснули мелкие зубы. Вытянув шею, следил за чем-то незримым для меня, дернулся, челюсти щелкнули. Я смотрел, как он жует, страшно довольный, что поймал жука, даже не покидая ветки, внезапно мелькнула мысль, показавшаяся сперва дикой.
А почему, собственно, это не работа дизайнера? Выводим же мы новые породы собак, чуть ли не каждый месяц появляется что-то новое. Одни собаки за сто килограммов и ростом с теленка, другие помещаются в бокале… А драконы всегда дразнили воображение. Как только разгадали ген, так и началось конструирование новых видов… На человека, возможно, были запреты, а с животными наверняка позабавлялись… Я высунулся из окна, позвал:
— Цып-цып-цып!.. Кис-кис-кис!.. Как тебя… хрю-хрю?.. Иди сюда, я тебе дам что-нибудь повкуснее.
Дракон посмотрел на меня, как смотрит человек, повернув голову ко мне, хотя выступающие сверху, как у породистой лягушки, глаза позволяли ему наблюдать за мною из любой позиции.
— Иди сюда, — сказал я торопливо. — Иди! Я тебя не гавкну.
Я вытянул руку и потер большим пальцем о передний и указательный, как обычно маним наивных до дурости щенков. Дракончик вытянул шею и внимательно следил за моей рукой. Я сделал умильную морду, засюсюкал, стал подманивать старательнее.
Дракончик соскочил с ветки и спланировал на другую, ко мне поближе. Я засмотрелся на сказочные золотые крылья, прекраснейшие, дивные, даже черная тоска отступила, я таращил глаза и даже забыл сюсюкать. Дракончик недоверчиво осматривал мою руку.
Я увидел, что он понял обман, уже напряг задние лапы для прыжка и присел, моя рука выстрелила вперед, я едва не вывалился из окна, пытаясь схватить, но дракончик красиво и мощно взлетел вверх, как подброшенный катапультой. Зашелестели ветки, он блеснул на темном небе и пропал, как золотая звезда.
